Он вышел в коридор, где шел этот разговор, и увидел двоих старичков. Не обращая на него внимания, они продолжали, видимо, не столь им важную, но для складка нужную, беседу.
– Знаешь, как три брата у костра грелись? – спросил первый, с пегой бородкой, старичок.
– Расскажь, – подыграл ему второй, только при одних, хоть и сивых, усах.
– В общем, сидят они все трое и глядят на немощное дотлевание костерка. «Все!» – сказал младший, и сплюнул в огонь. «Конец!» – произнес старший и помочился на кострище. А третий между ними посетовал: «А спичек-то боле нету!»
– Это ты к чему? – спросил старичок при усах.
– А к тому, что старость пришла, а мы все мудрости не научились. И уже чуется, как слабеет душа от излишних волнений, сохнет тело, превращаясь в корягу, и мысль становится бесскладно отрывочной, как порванный на части кусок налыгача.
Георгий зашел в свой номер, чтобы все это записать, и вдруг увидел в окно стену той церквушки, что примыкала к гостинице. За огорожей было обсыпавшееся пожилое кирпичное крошево и кровавые ложбища в местах, куда с крыши – при дожде и, возможно, обильной росе, падала капель. А рядом топырились листвой два бледностебелых вьюнка. Обпавшие же с карниза кирпичи квасились в гнило смердящей луже.
И вот это все увиденное и слышимое чуть раньше как бы слились воедино, и он представил себе картину, что была тут, скажем, полвека назад, когда эти старички были совсем молодыми, а красавица-церковь похвалялась своей вычурной статью и блеском крестов.
Георгий дошел до речки. Увидел на безлюдной косе рвано отпочковавшийся от берега, лежащий на боку, истлевающий провислыми ребрами баркас. Над ним вились чайки.
И вдруг что-то заставило Георгия остановиться. Вроде свист откуда-то раздался или окрик. Но такой, что услышался не ушами, а чем-то еще, встроенном внутри его организма, но более чувствительным, чем слух.
Он поворотил голову влево и увидел холм, точь-в-точь такой, какой возвышался на краю его родного поселка.
Там, помнил он, росли грубые, прожилистые, даже по молоди пожилостебельные травы, которые не ела скотина и не косили люди. Звали ту траву простонародно дрямом.
Вот в зарослях этого самого дряма тайно неслись отбившиеся от дворов куры, щенилось бездомное собачье и пировали пропащие выпивохи, которые, надрызгавшись, тут же тяжело спали, облепленные мухами и облетанные сытыми от обилия бросовой закуси осьём.
В кустах дряма иногда случалась и летучая любовь: скупая совокупность двух опьяненных бесконечностью терпения душ.
А однажды там было совершено убийство.
Тогда, помнится, Георгия удивил не столько сам факт душегубства, а записка, уголочком торчащая изо рта и ущемленная зубами покойника. В ней была только одна фраза: «Добрея, человек делает глупости!» И – все. И – никаких больше злобных намеков или слов, близких к угрозам и антипатии.
Именно тогда Жора понял, что убить могут и за доброту. Особенно если она – глупая.
Но не только это осталось в памяти Георгия от того самого пустыря, поросшего дрямом. Там впервые он приобщился к мужчинскому племени. Но об этом есть резон вспомнить другой раз, потому как впереди показался стан отходников, к кому, собственно, и шел корреспондент «Комсомолки», специально забравшийся в такую глушь.
Он уже знал, что отходники нынешнего времени – люди без доброго имени и денег, брались за любую – даже очень черную работу, уламывали продавщицу, в данном случае Дусю, отпускать им водку в долг и почти каждую ночь, – опять же тут, под Листопадовкой, – забелев глазами, пакостно безобразничали, вытворяя то, что другим не снилось, не виделось.
