Опять почему-то Георгию вспомнился тот бугор, мимо которого только что прошел. И привиделся он не затем, чтобы попасться по нему воспоминанием и представить картину своего, как ему тогда казалось, грехопадения, а удивиться безмерности повторяемости. Ведь и тут, наверно, случалось, игровали слабые на передок бабенки, перенимая какого-либо заблудца или еще не отрезвезшего пьяницу.
Ну почему все так повторяемо, заряжено на одинаковость?
А вот то, что он увидел вот здесь, на берегу, эти уставленные на воду безглазые взоры – в новинку, они своей безжизненностью как бы оживляли все вокруг, рушили ту материковую закостенелость, которая марко ловила в свое лоно серых ворон, пестрых сорок и нарядных перьем, коль повезет этим быть прошитой, сизоворонок.
Эти статуи не только преобразили берег, они вспугнули память, увели ее далеко отсюда, в те опустошенные людской заботой сады, что еще рябели листвой и кое-где дразнились незамеченными съемщиками яблоками и грушами, а вообще в их облике виделось покойницкое умиротворение и грусть.
Отойдет день, и в пересверке огней заворочается ночь. И сгинет из взора все прочее, что умягчало взор и успокаивало душу. И вот уже тревога и страх сквозняком начинают проползать где-то совсем рядом.
То состояние, которое Георгий поймал сегодня утром, как бы раздвоило его жизнь на две неравные половины. Одной он жил здесь, в глухомани, куда его занесло, на берегу этой невзрачной, но наполненной каким-то особым смыслом речки, другой там, в ведомом, но сейчас неблизком далеке, где все живое чуть подотмерло, чтобы устояться в воспоминаниях. Ведь нельзя в сознании запечатлеть, скажем, ветер, который оставил взмах крыла птицы. Или как увидеть степь, что в ней слегка ветрит.
И вот сейчас ему вспомнилось то время, когда его уже шестой год томила безызвестность. Нет, его знали в районе, где он работал корреспондентом, даже однажды почему-то избрали в президиум на собрании колхозников. Но обида ела по другому поводу. Его, если так можно определить, не воспринимали до конца всерьез. И один раз какой-то безмозглый милиционер чуть не запер в капэзуху. Спасибо, дежурил знакомый лейтенант.
– Зачем ты его доставил? – спросил он сержанта.
– Для выяснения личности!
И стало обидно, что и для них он никто.
Правда, один старый газетчик как-то бросил такую фразу:
– Ты их разок-другой пусти по кочкам, враз узнают, как тебя величают по имени-отчеству!
А кого «их» – не уточнил. А Георгий постеснялся спросить.
В тот вечер, в который его задержал милиционер, духовой оркестр в городском саду не дал ему до конца опечалиться, и он стал, сперва прикладывая в моклаках, придрагивать ногой, потом подпряг к поднимающемуся настроению и голос и вскоре обрел ту бодрость духа, которая была его всегдашним попутчиком.
Но на танцы он тогда, помнится, не пошел, а двинулся туда, где притушенные фонари, так и не набравшиеся неживой молочности, издали казались не столько огнями, сколько многоточиями светлинок тщательно расставленных по ранжиру гнилуш.
За этим, только означенным вялыми огнями парком, жил один вечный угожденец, у которого Георгий любил сбывать вялое досужее время.
Но додумать до конца, или, точнее, досмотреть до конца эту мысль-явление, Георгий не успел, так как в эту пору у реки появился развязный малый в плавках, на груди у которого красовалась татуировка следующего содержания: «Отдай себя всего ласканьям и грехам!» А ниже две – женская и мужская – полусплетшиеся фигуры. Естественно, голые.
