Зуб был вором-неудачником. Вернее сказать, наоборот, за воровство его еще ни разу не сажали. А был он рецедивистом-двестишестовиком, как о нем шутили. На воровстве не попадался, а за хулиганство гремел не то что с бубенцами – с целыми колоколами. А один раз он сел из-за глупости. Приехала в поселок одна девка – Мотькой ее звали. Шаловливая такая, тоже с просверком золота во рту.
И вот они как-то выпивали-пировали, и Мотька рядом обреталась. Раз прошла, повиляв задом, второй… И Витька ей говорит:
– Колеса-то вихляются без дышла, как бы чего не вышло.
– У меня не выйдет, – заверила Мотька, – так что – рот не разевай и душу скорби.
И бросить бы ему, дураку, этот спор. Нет, живчик где-то в подвздошье стал на дыбы.
– Что, и на ломок не угольмую? – спросил он.
– Много вас ломовитых да деловитых, – ответила она. И уже совсем находчиво поддразнила: – Потому можешь попробовать без ущерба для здоровья.
И его опять судили. На этот раз за изнасилование. Потому как, когда у него действительно ничего не получилось, он саданул ее бутылкой по голове и овладел уже почти безжизненной.
О Боге Зуб говорил так:
– Вот ежели бы он был настоящим освободителем человечества, прошел бы по тюрьмам и лагерям и там бы шмон навел. За что, мол, сидишь, голубчик? Ну тот ему чернуху из-за голенища. А Богу-то, это он только с понтом спрашивает, про каждого вшивца все известно. «Ну, – говорит он, – в терпении талант. Продолжай и дальше в этом духе». Ну с тем, конечно, вскруженность произошла. Орет: «Какой же ты Бог, когда не готов спасти то, что можно?» – «А что ты имеешь в виду?» – интересуется Всевышний. «Мое социальное поведение, – глаголит тот, – ведь я набрехал затем, чтобы еще тут повкалывать на благо народа. Я самый что ни на есть сознательный в этом роде».
«Значит, общая черта подведена? – спрашивает Бог. – Горе и скорбь ты на себе испытал?»
Тот клянется-божится и настолько оравнодушил Бога, что тот ему говорит: «Ну иди в условный рай. Если выдержишь обособление – твое счастье. Только надо отказаться от культуры и от иллюзии, что у тебя есть сознание». Ну зэк, конечно, радуется – самого Бога надул. Но в терминах-то таланта не имел. Потому не знал, что такое условный рай. А это, оказывается, такое место, где ангелы харят до обеда, а черти после обеда.
Трепется Витька, явно на оттяг работает, чтобы еще хоть какое-то время золотой зуб – гордость почти половины его жизни – покрасовался.
А Триголос тем временем, кому он, собственно, и загнал этот зуб, с лабухом Герой Клеком беседует.
– Ты, – спрашивает, – можешь девку на смычок посадить, коль она супротив такой музыки?
– Не! – сознается Гера. – Я – не насильник. Мне только намек, и я – клек.
– А вот я более чем запросто это сотворить могу! – пьяно бахвалится Триголос.
– Как же? – наивничает лабух, хотя отлично знает, чем берет Веденей. Он, по-нонешнему говоря, «икру мечет». Банку ей за пазуху и – пляши барыню – царицей будешь!
Но хитрый Гера притворяется непонимающим.
– Ну чего же, расскажи!
Триголос хлопает три раза в ладоши, и являются его неизменные три Ивана.
– Чего повелишь? Морду кому набить? – спрашивает Рубашный.
– Или за кем погнаться? – интересуется хромоватый Ярмишко.
– А може, за кем доглядеть? – кидает одноглазый Рысенков.
– Бабу хочу! – говорит Триголос.
– Какую, – уточнение делает Рубашный, – толсту али тонку?
– Мужнюю или бобылку? – подает голос Ярмишко.
