МАНУЛ: история одного одиночества - страница 3

Мое бездыханное тело лежит на боку, сломанные в нескольких местах ноги переплелись причудливым образом, руки рядом одна с другой; кровавая лужа, сначала заполняя канавки между квадратной плиткой, а потом покрывая и саму плитку, неторопливо растекается по тротуару. Я умер.

– Ну и чего ты ждешь? – вдруг послышалось за спиной: голос, немного хриплый и с оттенком грусти, прервал мои мысли.

Я все еще стоял на балконе, предаваясь своим фантазиям. Уставившись вниз, туда, где как на макете ходили маленькие человечки, а вдоль подъездов стояли игрушечные машинки, я помышлял о мгновенной и неминуемой смерти. Я так настойчиво был занят своим убийством, что, выскочив на балкон, совсем не заметил женщину, которая невозмутимо сидела в углу на облупленной табуреточке, прикуривая вторую сигарету от уже выкуренной первой, а может третью от второй или четвертую – кто знает, сколько времени она сидит. На секунду я забыл о своих намерениях, обескураженный тем, что я здесь не один, и одновременно испытывая чувство неловкости и стыда, как если бы меня застукали за онанизмом. Я, как мог, постарался не выдавать своего волнения.

– Ну и что ты хочешь этим доказать? – твердо спросила она.

– Чем – этим? – растерянно переспросил я и невольно принялся разглядывать незнакомку: немолодая, за пятьдесят, она хорошо выглядела, но все же предполагала обращение на «вы». Обычно я быстро «считываю» людей: по одежде, по движениям, голосу, взгляду – но только не в этот раз. То ли мысли о самоубийстве настолько поглотили разум, то ли отчаяние, которое не покидало меня с самого утра, лишили меня трезвой оценки происходящего. Мое внимание привлекла толстая тетрадь на ее коленях; кажется, она что-то изучала до того, как появился я. Сильно потрепанная, с зеленой обложкой тетрадь была вся исписана; листы лежали неровно и пухли от текста.

– Насколько я успела заметить, ты собираешься прыгать, – она невозмутимо говорила, продолжая смотреть в мою сторону, но как-то мимо.

– Да, собрался. И что?! – спокойно ответил я.

– Вот я и спрашиваю: что изменит твоя смерть?

– Мне станет все равно. Мне нечего терять, и мне нет никакого дела до того, что об этом подумают другие. – И, повернувшись к ней спиной, я снова посмотрел вниз.

– О родителях ты подумал? О друзьях. – Она не унималась, вальяжно потягивая сигарету и выпуская кольца дыма.

Я не видел, но ясно слышал, как она это делает; ничего в ней не выдавало беспокойство. И этот запах. Сам я никогда не курил сигареты, но ненавязчивый аромат табачного дыма всегда был для меня каким то манящим.

– У меня больше нет никого, – резко отрезал я безо всякого желания продолжать разговор. – Одни уже несколько лет ждут меня там, куда я собрался, а другие отвернулись, вдоволь насладившись моим обществом.

– Луна в Первом Доме и Кардинальный Крест, – вдруг выдала она что-то совсем мне не понятное. – Тяжело же тебе досталось.

– Нет у меня никакого дома, – раздраженно ответил я, нервно нащупав в кармане ключ от квартиры; меньше всего хотелось сейчас кого-то слушать. Да и какого черта она лезет в мою оставшуюся жизнь.

– В твоей жизни, – подхватив мои же слова, сказала она, – все быстро меняется, иногда даже шоково и это неизбежно. Это судьба

– Я не верю в судьбу. Нет никакой судьбы. Есть только предательство, измена, тщеславие, ненависть. Нет никакой любви и уважения – все это вранье. Все хотят только выгодно себя продать. Подороже. Поудобнее и понадежнее пристроить свое тело. Нет никаких больше чувств, – внезапно для себя выпалил я: ком бессилия и разочарования вырвался наружу, я почти кричал. – Я пустой, как картонная коробка, из которой достали все содержимое и закинули в угол за ненадобностью. Я забыт, разбит и смертельно устал от всего. Разочарование – вот моя судьба.