Консьержка спала.
– С праздником, – прошептала Кристи.
На цыпочках пробралась к лифту, и оказавшись внутри, подумала, ведь так может кто угодно войти. Но эта мысль быстро улетучилась уже на пороге.
– Ты где была? – спросила мама.
– Так.
– Предохранялись?
В комнате можно было укрыться от всего и всех. Она включила топовые ролики. На этот раз Басту в «Вечернем Урганте».
– Мне нужно тебя услышать, – мямлил Макс в соцсети.
– Все….
Она не могла уснуть. Поймать такси. Клуб. Но как же не хочется выходить. Лучше уснуть. Кристи пробралась к холодильнику, достала банку пива. «Скажу, потом что… не знаю… папка выпил». Но и напиток не сработал. Хотел творить. Длинный поцелуй на ВДНХ сработал как бикфордов шнур.
– Привет, Моцарт.
Прочитано!
5
Ленчик очнулся. Открыл глаза. Взгляд вправо-влево. Темно. Тут-там-кругом. Голова болела нестерпимо. Хотелось содрать кожу, залезть внутрь и вытащить источник боли. Какой-то чудовищный запах – смесь лука, пота, химического реактива. Он дернулся, руки связаны жесткой режущей веревкой, ноги тоже, привязан к чему-то устойчивому: то ли трубе, то ли батарее. Где они – в подвале, гараже, месте, где сбываются мечты радиационных туристов. Он повернул голову. Шею скрутило как при рождении. Жажда мучала, но это было самое меньшее, что беспокоило. Дверь. Щель. Свет!
– Эй! – захрипел он, не узнав свой голос. Послышалось резкое шевеление где-то в метре и шепот:
– Кто тут?
Хриплый, но женский детский голос. Спокойный… несущий угрозу.
– Я-я нико-нико-го не тро-трогал.
Ленчик задергался, и если бы смог оторваться от трубы, то прополз через эту щель и наружу туда, от этого ужасного запаха, отчего не выдерживает нос и нервы.
– Тихо! Он может услышать.
– Он? Кто он? А ты кто? Не вижу. Ничего не вижу.
– Успокойся, я в той же заднице.
В той же… Он не один?
– Что мы здесь делаем? – прошептал он.
– Сидим. Или лежим. Нельзя постоянно сидеть. Бульонка застывает.
Нельзя? Бульонка?
– Нас поймали, – твердо сказала девочка. – Тебя только что, я тут неделю, другие и того больше. Это приблизительно, потому что тут нет солнца, часов и магазинов, закрывающихся в восемь.
– Нас? Другие?
– Да, сударь. Конечно, ты думаешь мы тут одни? Ну, с днем Валентина. Ты и я и еще двое. Они там. Я щелкну чтобы ты понял. Там.
Щелк. Ага, там, где… темно. Блин, а где по-другому?
– Только они все время молчат. Я как-то волнуюсь.
Все время? Она волнуется?
– А что если они того?
Только сейчас мальчик осознал, что все то, чего боялся в детстве, все, чем его пугали, обрело жизнь. Обернутые в простыню рассказы, открытое окно, черные кошки, лязг ключей и визг тормозов, капли крови на асфальте. Прикольно? Все его усмешки над глупыми ужастиками, дешевыми масками Орков в переходах были усмешками над тем, что произошло. Если падают самолеты, то с кем-то, не с ним, и бывало, что мальчики садились к чужим дядям в машину и пропадали. Но все это было настолько далеко, как будто существовал другой мир, другая реальность, в которую чтобы попасть нужно было пролезть через игольное ушко или впасть в кому?
– Что он хочет?
– Он знает.
Послышался кашель мокрый и болезненный. Еще один пленник очнулся. Он поворчал с минуту и застонал: «Кто-нибудь включите свет!»
– Жив, Роба. Только под себя сходил. Печалька. Тебя как?
– Я Ленчик.
За дверью послышался шорох. Казалось, что пес потерявший след обнюхивает все вокруг. Зазвенели ключи, не один, целый ворох, как будто комнат было много. А что если их много? Что если в каждой комнате по ребенку. Бизнес по продаже детей процветает. И пересадочники тоже всегда при деле.
