Пройдя в дом, принцесса нерешительно остановилась на пороге.
– Сандалеты-то сыми, – проворчала Ядвига Ивановна, – Полы я намыла, да гостей не ждала. Вон там, в углу пока сядь и сиди смирно. Дров пойду принесу, печь затопим, чаю попьем.
Усевшись на добротную деревянную скамью, покрытую стареньким, но безупречно чистым вязаным ковриком, Маняша огляделась. Большую часть тесной кухоньки, в которой она и находилась, занимала белоснежная русская печь. Каждый печурок ее закрывала маленькая кружевная занавесочка, с просторной лежанки свисал край медвежьей шкуры, на шестке стоял большой, покрытый черной сажей чугунок.
По углам кухни с потолка и вдоль бревенчатых стен свисали снопы засушенных трав, которые издавали приятный, чуть сладковатый аромат. Пол устилали такие же, как и на лавке, разноцветные вязаные половички. На массивном дубовом столе коптила масляная лампа.
– Ну, рассказывай, красавица, пока печь топится, как там моя сестрица, Марфушенька-душенька поживает? – спросила старушка, вернувшаяся в дом с охапкой березовых поленьев, – Да сказ свой больно не растягивай – не по ночи же тебя есть!
– Есть? Меня? Да вы что, бабушка? – удивилась принцесса.
– Тьфу ты, бестолковая! Какая я тебе бабушка? Ядвига Ивановна я! Слыхала али оглохла от страха?
– И не испугалась я вовсе. Непонятно мне только – зачем вам меня есть и неужели моя нянюшка вам сестрой приходится?
– Приходится. Уж почитай полтораста лет как приходится, только носа ко мне не кажет – в контрах мы. И все потому, что я мать твою, Василину Кудесницу, съела, а тепереча тебя съесть хочу, – закладывая дрова в печь, терпеливо объясняла женщина, – Чаво ж тут непонятного?
– Непонятно мне, как вы, помутившись рассудком, одна в лесу живете, Ядвига Ивановна!
– Дерзишь, противная девчонка?! Ну ничего, ничего… Вот посажу тебя на лопату, суну в угли горячие, а там поглядим, кому смешнее будет! Думаешь, возиться мне с тобой охота?! – рассвирепела женщина на мгновенье, а потом спокойно продолжала, – Раньше-то оно ведь как было? Дружили мы с сестрою. Не разлей вода были…
Старушка горестно вздохнула, присела рядом с Маняшей, подперла щеку пухлой, морщинистой ладонью и посмотрела в окно.
"Давным-давно это было. Жили мы в этом домике обе – и я, и Марфа. Людям помогали, зверю любому, птице, землю исцеляли да жизнь дарили. Даром нас обеих мать-природа одарила.
Марфушенька из любой сухой веточки дерево взрастить могла, травами от любого недуга вылечить. А сад у нас какой был, о-о-о-й! Все цветы мира под ее рукой распускались, а фруктам и ягодам не было числа!
Я же с животными говорить умела. Всякая животина была мне радехонька, любой дикий зверь, как котенок, был ласков: все, что хочешь, принесут, на край света отвезут, через море переправят, уберегут и защитят.
Была у той силы и другая особенность – мы очень медленно старели. Глядь иной раз в зеркало – сорок годочков за плечами, а вид все как у девчонки!
И зачастил к нам однажды в гости молодец добрый – высокий, красивый, волосы – что пшеница спелая, плечи богатырские. И видать было, что не нищего роду. Влюбился, значит, в Марфутку-то, а она – в него. Куды деваться – дело молодое! Надобно, значит, и свадебку сыграть.
Вот только меня на ту свадьбу не позвали. Сказали, ведьма я, раз со всякой живой тварью разговаривать умею. Мол, не дело это, с колдуньей дружбу водить и в дом ее приглашать – вдруг беду накличет. А сестра что? Ей любовь глаза застила да золовки в уши напели, что так-то оно лучше будет.
