Читать онлайн Борис Лондон - Маски №5. Приложение к литературному сборнику

Кто он, этот Уильям Сароян – знаменитый писатель, неугомонный путешественник, человек, умевший создавать мифы из повседневного сюжета человеческой жизни? Писательский труд он считал своим главным уделом, всю жизнь находясь в трудном борении со временем и тайной. Герои Сарояна – это представители рода человеческого в его многоступенчатости: дети у него – Божьи посланцы, а старики, самые неприметные в обществе люди, часто обладают душой, будто умудренной духовным опытом философа или поэта.

Пьеса – это люди, переживающие волнения.

Вначале рассказы Сарояна не печатали, потом он стал достаточно известен. Однажды «Нью-Йорк Таймс» уведомил читателей, что молодой прозаик У. Сароян работает над пьесой. Сароян очень удивился; чтобы спасти репутацию, он написал пьесу за пять дней. Это было в 35-ом. Пьеса называлась «Цирк в подземке», она не была нигде напечатана, и Сароян сам называл ее экспериментальной.

Так, почти случайно, началась его драматургическая деятельность. На основе рассказа 35-го года «Человек, чье сердце в горах» Сароян в 39-ом году написал одноактную пьесу, поставленную театральным коллективом США «Групп тиэтр» под руководством выдающегося деятеля сценического искусства Хэролда Клермена. Театральный критик Брукс Аткинсон писал в «Таймс», что пьесе «В горах мое сердце» свойственны «уитменовские размах и глубина».

В мае 39-го года Сароян за шесть дней написал вторую большую, в пять актов, пьесу «Путь нашей жизни». Спектакль был куплен Даулингом. Режиссером – постановщиком, как и в первой пьесе, остался Роберт Льюис. Не уловив сразу внутренний ритм и стилистику новой пьесы, ее поставили в псевдо – поэтической манере, с абстрактными декорациями и многозначительными интонациями. Но усилиями Эдди Даулинга и самого Уильяма Сарояна постановка была переосмыслена и поставлена вновь во вполне реалистичном духе, где герои пьесы, завсегдатаи американского кабачка (салуна Ника), распивали в кружках настоящее пиво. Для вящей убедительности. За эту пьесу драматург получил Пулитцеровскую премию и премию Нью-Йоркских Критиков. «Постановка „Путь нашей жизни“ в 39-ом году была одной из величайших и серьезных сенсаций, которые когда-либо знавала история американского театра», – отмечает Ян Березницкий в своем послесловии к изданию пьес Сарояна в 1966-ом году. Спустя шестнадцать лет пьеса, вновь поставленная на нью-йоркской сцене, воспринималась, как драматический комментарий ко времени, как «поэтический призыв к человеческому братству».

Уильям Сароян (1908 – 1981) – выдающийся американский писатель и драматург ХХ века. Выходец из семьи армянского иммигранта, он вырос среди бежавших от резни беженцев, и обладал неистребимым жизнелюбием и стойкостью духа. Он создал увлекательные мифы из повседневной жизни человека, и все его вещи – будь то романы, новеллы или пьесы – несут в себе заряд простоты, мудрости и особого обаяния поэтического слова.

«Я когда начинал, был уверен, что поверну ход жизни… Если у меня и было самое большое стремление – так это показать всеобщее братство людей», – так говорил сам писатель о причине, побудившей его писать.

У. Сароян создал совершенно самобытные драматические произведения, и его считают одним из основателей «нового театра». Словно утверждая некую преемственность, он соединил в своем творчестве символический театр начала ХХ века и театр абсурда, окончательно сложившийся к середине ХХ века.

Что не меняется в нашей жизни? Город, тот самый город, в котором ты впервые увидел свет. Это самое неизменное и постоянное на земле, он однообразен, но когда ты растешь, взрослеешь, покидаешь его, хранишь в памяти, снова возвращаешься и опять уезжаешь, город становится нескончаемо новым для тебя. И все же, что он представляет собой? Да почти ничего в нем нет, кроме скуки, обыденности и серости дней, одиночества, утраты того, что никогда и не было твоим. Но почти каждый раз, когда возвращаешься, ты недоумеваешь: что так привязывает тебя к нему? Что же он такое? Обычный, ничем не отличающийся от десятка тысяч других, американский городок, где несколько миллионов людей когда-то родились и где они провели детство и юность, а потом уехали или остались жить в нем?

Всего лишь уголок земли, где два или три десятка людей задержались в какой-то день какого-то года и невзначай остались навсегда, а другие тоже приехали следом и тоже остались, и дали жизнь другим?

Разве есть в нем что-нибудь, кроме двух вокзалов на восточной и западной стороне, да еще улиц и домов с его жителями, оглушенными грохотом приходящих и уходящих поездов?

Что-нибудь, кроме вечного обновления жизни и ожидания прихода зимы?

Разве может он быть больше, чем радость жизни, пробуждающаяся в тебе каждое утро?

Больше, чем надежда, сидя в школе за партой, извлечь из простого урока арифметики, что все это значит и кто все они?

Может ли где-нибудь еще быть место, где улицы так зримо окружают тебя, и ты бродишь по ним наяву, окруженный воспоминаниями?

Неужели в нем есть что-нибудь большее, чем томление бесконечного лета и зимы, и нескончаемого одиночества?

Что-нибудь большее, чем красота в лице маленькой девочки, чем влюбленность и неведение того, что свет ее лица больше не угаснет в твоих снах?

Есть ли у маленького города истинное место в мире, или он существует только в мальчишеской мечте? Может, он порожден его любовью к вещам, неподвластным смерти, к вещам, избегшим ржавчины, пыли и разложения, ко всему, что далеко от обыденной действительности и потому беспредельно.

Или это только мальчишеская догадка, что хотя этот городок – всего лишь место бесплотных попыток неудачников, попыток с надеждой на лучшее, тем не менее, среди видимых и знакомых вещей сокрыта жизнь какого-то племени, которое еще не успело зародиться? И в его источающих печаль улицах, в его унылой структуре прячется вся громада мира, вот-вот готовая воплотиться.

Для детских ноздрей мальчика, далеких от сладкого зловония распада, существует только священный запах красивых и бессмертных вещей. Для его чуткого слуха – только покой невинной тишины, мягкой, нежной, всеобъемлющей.

И вот я опять здесь, в моем родном городе. Прошлой ночью я понял, что большая часть его, куда бы я ни пошел, это ночное небо: чистое, неожиданное и безгранично простое.

Сегодня рано утром я шел по городу, вниз по Вентура-авеню, по улицам, которых я не видел уже двадцать лет. Ничего не изменилось, не считая нескольких новых вывесок и зданий. Какие-то деревья исчезли, выросли новые, другие шире раскинули свои ветви, дома с полуразрушенными балконами обветшали, но еще обитаемы. Такая же тишина, так же, как и двадцать лет назад, разрушаемая приходящими и уходящими поездами. От Вентура-авеню по Туларе-стрит я вышел на железнодорожные пути Санта-Фе, и с севера на юг шел товарный поезд. Когда он исчез из виду, я не мог поверить, что прошли годы, и я понял: человек уходит из этого мира, так и не почувствовав всей его полноты, так и не ощутив цельности ни в своей жизни, ни в самом себе. Той самой цельности, тяготение к которой и было причиной всех его стремлений, когда еще ему было не больше десяти.

И пока поезд мчался мимо, мне стало вдруг ясно: человек уходит, так и не найдя конца пути, но образ красоты, далекой от обыденности, существующей везде, надо всем и внутри всего, никогда не покинет его, пока он один из смертных и пока еще возможны его сны.

Бар у Ника, часом позже. Все сидят на своих местах, когда поднимается занавес. Дадли у стола справа, Араб сидит на корточках позади. Гарри и Весли у пианино. Джо за своим столом спокойно тасует и переворачивает колоду карт, одновременно следя взглядом за выражением лица женщины и очень внимательно изучая инициалы на ее дамской сумочке, будто это символы потаенной красоты, или триумфа мира. Женщина, она сидит за центральным столом, в свою очередь, обращает мимолетный взгляд на Джо, а потом уже осознает его внимание, и неотрывно, уже в течение часа, чувствует его присутствие. Она чуть-чуть под воздействием легкого алкогольного опьянения. И сам Джо тоже слегка размяк от принятой дозы. Но у него всегда все под контролем, этакий бесхитростный плут. Остальные сидят за столиками, и все идет своим чередом.

Джо. Это что – Мейдж Либовиц?

Мэри. Что это?

Джо. Ну, имя – Мейбл Лебеску?

Мэри. Что за имя?

Джо. Имя, инициалы у которого М. Л. Они на вашей сумке.

Мэри. Нет.

Джо (после длинной паузы, в глубоком раздумье, что это имя могло означать, переворачивает карточку, глядя в прекрасное лицо женщины). Марджи Лонгуорси?

Мэри (все время держится со свойственной ей непринужденностью, словно не вовлечена в комедию людских отношений, они оба как зачарованные). Нет.

Джо (вибрирующим голосом, который дрожит, ломается на оборотах, как если бы он сдерживал все нарастающую тревогу). Марджи Лори? (Мэри трясет головой.) Мои инициалы Джи Ти.

Мэри(помолчав). Джон?

Джо. Нет. (Молчит.) Марта Ланкастер?

Мэри. Нет. (Снова молчание.) Джозеф?

Джо. Ну, не совсем. Это полное имя, но все зовут меня Джо. Последнее имя связано с первым. Я помогу Вам немного. Я ирландец. А тебя зовут просто Мэри, да?

Мэри. Да, это так. Я тоже ирландка. По крайней мере, с отцовской стороны. Англичанка, с материнской.

Джо. А я чистокровный ирландец. Мэри – мое самое любимое имя. Я не понимаю, как сразу не догадался. Я встречался с девчонкой в Мехико, так ее тоже звали Мэри. Она была американкой из Филадельфии. Она там вышла замуж. Я имею в виду Мехико-Сити. В то время я там жил. Мы были влюблены. Я, по крайней мере, был. А она… чужая душа потемки. Она была помолвлена, ее мать была все время с ней, и они вместе через все прошли. Это было где-то лет 6—7 назад. У нее теперь, наверное, трое или четверо ребятишек.

Мэри. А Вы… Ты до сих пор влюблен в нее?

Джо. Ну нет. Сказать по правде, точно не знаю. Но полагаю, что да. Я ничего не знал, только за пару дней до женитьбы узнал о помолвке. Я думал, что женюсь на ней. И все время не переставал думать, какими могли бы быть наши будущие дети. Любимчиком был бы третий. Первые два были бы отличными ребятами, красивыми, изящными, нежными, значительными, но вот третий был бы что-то особенное: молчаливый, глуповато выглядящий. Я бы именно его любил больше всех. Очень-очень. Когда она сказала, что собирается выйти замуж за другого, я не так переживал за первых двух, сколько за того, неуклюжего.

Мэри (после минутной паузы). Почему это ты мне все рассказываешь?

Джо. Это правда, и ничего больше.

Мэри. А ты всегда так много пьешь?

Джо (глубокомысленно). Иногда. Только, когда просыпаюсь. Знаешь, ведь я сплю 7—8 часов каждую ночь.

Мэри. Как приятно это слышать. Я имею в виду, что пьешь, когда бодрствуешь.

Джо (задумчиво). Это моя привилегия.

Мэри. И что, ты действительно, так любишь пить?

Джо (утвердительно). Для меня это все равно, что дышать.

Мэри (зачарованно). Почему?

Джо (драматично). Почему я так люблю пить? Потому что мне не нравится быть обманутым. Потому что я не хочу быть мертвым большую часть времени, а чуточку оживляться хоть ненадолго, на одно приятное мгновение.