Меня охватило странное чувство общности, единого пути с этими разными, но теперь такими похожими на меня людьми. И путь этот был не металлические рельсы, по которым с размеренным стуком двигался поезд, а общая судьба нашего народа, столкнувшегося с величайшим в жизни испытанием. Одни воевали, героически сражаясь и отдавая самое дорогое – жизни, другие пытались спастись на оккупированных территориях, третьи, работая днями и ночами, обеспечивали фронт вещами, техникой и продовольствием, а мы – потеряв дома, не зная, что с нашими близкими, отправлялись трудиться в новые земли.
Мы ехали, ехали, ехали… Нас везли, как скот, хотя нет – к скоту лучшее отношение. Иногда приносили сухари, ставили ведро с водой, чтобы мы могли не умереть от голода и обезвоживания. Впрочем, ужас и истощение делали свое дело: примерно раз в два дня, по моим не волне верным подсчетам, поезд все-таки останавливался, и с вагонов выносили тех, кто не доехал.
Я вспомнила уроки истории, на которых нам рассказывали о древних цивилизациях и царившем тогда рабстве, о крепостном праве в нашей стране. Мои учителя, говоря об этих ужасах, называли их пережитками прошлых эпох, не свойственных развитому современному обществу. Что ж, все когда-нибудь возвращается. Теперь мы рабы, и будем выполнять все прихоти своих новых хозяев.
Через несколько дней я подумала о том, что мне совершенно все равно, куда меня везут и что со мной станет. Единственная мысль, которая отзывалась болью в моем оцепеневшем сознании, было беспокойство о маме.
Мама… Как она? Что с ней? Жива ли? Если жива, то обязательно думает обо мне и молится за всех нас. В отличие от меня, у которой было отобрано это право, ей есть куда в молитве направить свои мысли. Даже в тяжелые 30-е, когда из населения, угрозами и репрессиями пытались вытравить возможность поговорить со Всевышним, она сохранила веру, малодушно не отказавшись от нее. А мы, более молодые, были воспитаны на идеалах коммунизма, в основе которого лежали гуманистические идеи равенства, братства и помощи ближнему, при близком рассмотрении очень похожие на заложенные в Библии заветы. И все же мы были ориентированы только на материалистический мир, а, значит, не имели права обратить свои мысли к духовным религиозным началам. Поэтому сейчас, в этом холодном, переполненном товарном вагоне, как никогда, я ощущала свое одиночество – духовное одиночество и невозможность воспарить ввысь над этим кошмаром.
Мне вспомнилось, как однажды руководители нашей местной ячейки коммунистической партии, не имея возможности повлиять на мою мать, обратились ко мне, комсомолке, с просьбой провести, так сказать, разъяснительную работу. И, что самое ужасное, я согласилась, хотя заранее знала: если уж авторитетные убеждения агитаторов не возымели на нее действие, то слова дочери-подростка и вовсе будут пропущены мимо ушей.
Как сейчас помню этот день. Я пришла со школы и пригласила ее пройти в кухню, где за круглым столом мы обычно собирались всей семьей: обсуждали планы, делились новостями и просто говорили по душам.
– Мама, – обратилась я к ней. – У меня к тебе есть серьезный разговор.
– Про що?13 – спросила заинтригованная мама.
– На собрании комсомольской организации мы обсуждали тлетворное влияние религии на человека, «опиума для народа». И мне поручено поговорить с тобой об этом, как с человеком, который все еще придерживается пережитков прошлого, – убежденно закончила я, цитируя затверженные коммунистические постулаты и с интересом наблюдая, как на мамином лице появляется не возмущенное, а скорее насмешливое выражение.
