Можно сказать, в нашей семье главной всегда была мама – сильная, стойкая, выносливая, готовая защитить слабого и наказать хама, метко и хлестко объяснив наглецу парой едких малоросских слов, в чем он не прав. Эту силу и стойкость она проявила и в религии. В нашем доме, в одном из немногих, был иконостас, и мама каждый вечер перед сном вставала на колени в вечерней молитве. И сколько раз к ней ни приходили, и ни указывали на ее неподобающее, «некоммунистическое» поведение, как бы косо на нее ни смотрели, у нее получалось отстаивать свою веру.
Папа, наоборот, был податливый и мягкий. На два года младше мамы, он всегда позволял ей принимать решения и редко спорил. Это так не вязалось с его тяжелой, волевой и очень опасной профессией. Мама, при ее силе и выдержке, проявляла слабость и свойственную женщинам тревожность только, когда он спускался в шахту. Она всегда боялась, что когда-нибудь в одну их таких опасных смен ее Павел может не вернуться.
Я была не единственным ребенком в семье. В доме вместе со мной проживала и моя двоюродная сестра, одиннадцатилетняя Марийка. Мама забрала ее из многодетной семьи своей сестры, где проживали еще 12 малышей. Марийка была младшей, ей было всего три годика, когда в 1933-м в аграрных районах Украины случились засуха, неурожаи и страшный голод, выкашивавший целые семьи. Моя мама, приехавшая в гости к родственникам в это засушливое лето, согласилась забрать Марийку и попытаться спасти хотя бы ее. В нашей шахтерской семье у нее был шанс выжить.
Спустя годы, я нередко задумывалась о тяжелейшем выборе, стоявшем перед простой украинской женщиной, мамой Марийки. Ей предстояло решить, кто из ее тринадцати сыновей и дочерей останется с ней и вынужден погибнуть, а у кого появится надежда на спасение. Той осенью 1933-го в живых из всей семьи осталась только наша Марийка.
Никогда не забуду ее первый день в доме. Напуганная, обессилевшая, она увидела лежавший на столе хлеб и схватила его своими тонкими ручонками. У мамы на глазах выступили слезы. Она почти беззвучно спустилась в подпол, взяла кринку с молоком и налила девочке. Потребовались долгие месяцы, прежде чем ребенок начал забывать ужасы голода. Постепенно, с каждым новым днем моя новоиспеченная сестренка становилась все более веселой, непосредственной, проказливой, какой и положено быть ребенку. Когда ей исполнилось восемь, Марийка принесла с улицы грязного рыжего котенка с двумя белыми пятнами на мордочке и грудке. Ребенок, переживший голод, просто не смог пройти мимо и бросить на произвол судьбы умирающее животное. Мама, мягко говоря, была не в восторге: нужно было кормить еще один, хоть и маленький, рот. Но при всей своей напускной суровости никак не могла отказать приемной дочке:
– Буде хоч мишей у підвалі ловити. Все ж таки користь8, – сказала она, признавая поражение.
На том и порешили: кота назвали Мурзик. Уже в первый год жизни у нас рыжего проказника полюбили и нередко баловали салом. Правда, мама иногда притворно-сурово поругивала животное. А он, то ли в отместку, то ли из-за своих дворовых привычек, гадил ей под калоши.
Глава 4. «Прощальный костёр»
Ежегодный выпускной бал для старшеклассников в нашем небогатом на события шахтерском поселке был всеобщим праздником: простым, но веселым. Девушки вплетали в тугие прически-корзинки светлые ленты, надевали цветастые шелковые платья, собирали полевые цветы для учителей. Парни облачались в скромно пошитые рубахи, которые из-за нехватки передавались из рук в руки как высшая ценность. Общее празднество захватывало даже тех, у кого не было детей-выпускников. Ребята-старшеклассники были их хорошими знакомыми, соседями, друзьями, а, значит, каждый считал своим долгом прийти на общее школьное собрание и принять участие в сельском гулянье, хотя бы раз в год – в теплом и сухом июне.
