– Можешь, – упорно твердила Аннушка, почти силком ведя ее на бульвар. – Ладно, посиди на скамейке. Ничего. Мокрая? Не утонешь. – У Аннушки тряслись руки, выбились из-под платка волосы. Светлые мокрые пряди залепили ее тугие теки, лоб и даже губы.
– Не могу…
– Ишь ты какая нежная! – продолжала Аннушка, справляясь с волосами и застегиваясь. Под ее озябшими красными пальцами стройно выстраивались двумя рядками дешевые бакелитовые пуговицы. Их только и видела сейчас Катюша – точки… точки…
Катюша уткнулась лицом в плечо Аннушки и беззвучно зарыдала, сотрясаясь всем телом.
– Можно… Выплачись, дуреха, – беззлобно, растроганно упрекала Аннушка и сама кривилась, чтобы не поддаться чувствам. – Забежала к вам, а там одна Галька: «Ой, Анночка, предупреди, предупреди». Побежала я правильно, а если бы не угадала? Пошли-ка домой…
Вставали и пропадали громады новостроек и руины. Порывистый ветер постепенно расчищал небо, вытаскивал звезды, показывал их и снова прятал за облаками. Над фортами вырос прожекторный луч, опустился, исчез, как бы проглоченный морем, и снова возник над высотами, будто литыми из стали.
Женщины шли не торопясь.
– Аннушка, тяжело мне, плохо… – Мелкая дрожь продолжала трясти Катюшу.
– Ничего. Горем горе не расколешь… Такая наша бабья доля, – грубовато утешала ее Аннушка. – Не ты первая, не ты последняя. Придумаем что-нибудь… А как он, дери его на лыко? Самостоятельный или дуй ветер? Не крутнет хвостом?.. Накрой голову. Не лето.
Катюша безвольно подчинялась Аннушке, не выпускавшей теперь ее локтя из своих сильных рук.
– Ишь малодум! Фуражечку на ухо подкинул и пошел… – прежним тоном продолжала Аннушка. – А может, он искренний человек? Бывает так: наделал – не знает, а узнает – исправит. Не какой же там старорежимный офицерик. Ты отцу пока ничего не говори. И я никому, даже Ванечке. А потом обсудим без всякой сырости, придумаем. Кто, милая моя, не спотыкается! Не в море же в таком простом случае топиться…
Аннушка довела Катюшу до самого крылечка, причесала ей волосы своей гребенкой, вытерла глаза и щеки своим платочком.
– Иди домой, поспи, виду не показывай, – посоветовала она, – отец уже вернулся. Я заходить не стану, чтобы никого не всполошить.
– Спасибо, Аннушка, – шептала Катюша. – Видишь, какая я плохая.
– Брось, милая. Плохая? На плохую спросу нету. В том-то и беда, что хорошая. Уж знай по моему опыту, только началось. Такая нам, бабам, доля. Только и гляди в оба!.. Ах ты, снова раскуксилась. Нет дальше твоей печали, все беру на себя. Попала в беду – выручим… Иди, вытри щеки, вот тут смахни. Пудры нет? Жаль. Иди…
Не всегда легко брать на себя чужую печаль. Однако Аннушка недаром считала себя женщиной с твердым характером. Если она умела приманить и неизменно удерживать возле себя такого обстоятельного мужчину, каким был ее муж, то в способности ее надо поверить. Вздыхать, ахать и тихонько сплетничать умеет любая бабенка, особых способностей на это не требуется. Помочь, да еще незаметно, не возбуждая никаких подозрений, не кичась своей добротой и отзывчивостью, умело раскинуть умом и добиться успеха – на это нужен характер.
Аннушку, конечно, подмывало поделиться со «своим Ванечкой». Ум хорошо, а два лучше. Но не выдержит Ванечка, бабахнет по-простецки, оглушит Гаврилу Ивановича. Поэтому крепилась Аннушка, как ни трудновато ей хранить такую тайну. Ляжет возле мужа, опрокинет голову на правое мускулистое его плечо, почувствует дразнящий запах здорового мужского тела, холодок кожи, дохнет на нее запахами табачного дыма, будто пронзающего ее податливое существо, нет с ним ни сговору, ни сладу. Тут бы вместе с говорливой лаской и нежностями выложить все начистоту, а к тому же любил муженек ублажать себя нескромными разговорами и не раз, упоминая Катюшу, облизывал губы и заговорщически подмигивал женушке… До поры до времени и она не прочь была подзадорить его: «А ты попробуй, поухаживай, все равно такой, как я, не сыщешь, Ванечка».
