Аннушка вправе была негодовать со всей пылкостью своей непосредственной натуры:
– Да ведь мы кто? Народ. Пускай к земле ухо прикладают! На то она и народная власть. Иди смело, Гаврила Иванович, не слушай нашего мудрого юродивого с цигаркой.
Чумаков хорошо знал председателя горисполкома Ивана Васильевича и все же, чтобы не выделяться среди других, честь по чести записался на прием: в четверг, двадцать четвертым. Ожидая своей очереди, Чумаков разговорился с людьми. Беда у всех одна. В городе можно достать мебель, одежду, продовольствие, а вот жилья не хватало.
В кабинете председателя, куда один за другим заходили посетители, час от часу становилось все шумней.
На Чумакова Иван Васильевич посмотрел уже злыми, воспаленными глазами.
– А ты чего? Мы же с тобой в одном дышле ходили! Оборону держали! Тебе-то, как никому другому, должно быть понятно… Не сразу!.. Жар-птицы нету! Золотых яблок нету…
Гаврила Иванович понимал: не всегда человек кричит со зла, иногда, как в котле, – пар подкатил под крышку.
Не стал обижаться на председателя и, пока тот упрекал и жаловался, перебирал в уме все доброе о нем.
Вот Иван Васильевич – мальчишка с золотистым чубом. Играл на трубе впереди пионерского отряда, плавал, как дельфин, рос быстро, на глазах. Стал комсомольским вожаком, ходил в матросских отцовских брюках. А потом, как и положено, – призыв. Тральщик, позже подводная лодка. Окатывала и просаливала его штормовая волна, запекало солнце. Потом выбрали депутатом, стал председателем. В оборону появлялся в самых опасных местах. Никогда себя не возносил, дифирамбов терпеть не мог, отмахивался от пустых слов. Севастопольцы любили его: простой, свойский, круто иногда разгневается, зато быстро отойдет.
Припомнились майские, штурмовые дни сорок четвертого года. Ни одного дождика. Пылища – ужас! Кирпичные стенки МТС близ шоссе, на окраине Бахчисарая. Иван Васильевич с засученными рукавами режет складным ножом астраханский копченый залом и, мотая чубом, советует не отставать, держаться вместе и на самом. пенном гребешке первой штурмовой волны вкатиться в город.
– Войску свое, а нам свое, Гаврила Иванович. За нас Уинстон Черчилль ни одного гвоздя не забьет. Ешь руками, вилок нет… В Севастополе придется начинать все сначала. Там, где кончается бой, начинается стройка.
Цвели тогда яблони в долине Бельбека и Альмы. Над Мекензией вспыхивали разрывы. Стаями тянулись самолеты, отряхивались от бомб и уходили за свежими запасами, чтобы металлом и взрывчаткой выкурить врага из горного пояса укреплений. Дымились Кая-Багч и Сапун-гора…
«Дорогой мой, – думал старик, – Ваня-севастополец… Хороший ты человечина… А тяжело тебе сейчас. Ох как тебя замордовали дела».
Вспомнил, как ворвались они с председателем на грузовике в Лабораторную балку.
Противник отходил на Херсонес. Город лежал задымленный, истерзанный и до спазм в горле близкий.
Вернулись, вернулись, вернулись!..
Чумаков прикинул в уме и оторопел: все надо было делать сначала.
На разъезженных и раскатанных колесами подъемах гудели машины, шли и шли войска. А на оградительных стенках шоссе лежали советские пехотинцы, убитые в атаке и уже запорошенные тяжелой нумулитовой пылью.
«Никогда не забывай, – говорил Иван Васильевич, – ежели что будем делать не по совести в нашем Севастополе, погрозят они нам, Гаврила Иванович».
А потом наблюдал Чумаков Ивана Васильевича в тесной комнатке на улице Ленина.
