Деревня Тихий Омут? Да вы шутите! Нет такой деревни! И никакая я не хозяйка мельницы!
- Вам плохо? – нахмурился судья. – Вы сами на себя не похожи.
Правильно, не похожа! Потому что это – не я!
Но я сама понимала абсурдность своего положения. Я – это я. Вот она, чувствую свои руки и ноги, вижу свою рыжую гриву до пояса, которой у меня с детского сада не было. Я дышу, говорю, вижу, но я – не Эдит Миллард! Так, кажется, назвал меня судья?
Я уставилась на мужчину с ужасом. А он, в свою очередь, глядел на меня с недоумением. Только теперь я рассмотрела его получше. Высокий, широкоплечий, худощавый, но мокрая рубашка облепила рельефные мышцы на руках. На вид ему было лет тридцать пять, волосы у него были темные, почти черные, но на висках и надо лбом виднелись седые пряди. Черные глаза, в которых зрачок почти сливался с радужкой, смотрели на меня в упор, черты лица были резкими, подбородок с ямочкой упрямо выдавался вперед, а губы были сурово сжаты.
- Что вы тут застыли? – раздался ворчливый голос старухи в чепце. Она поднималась за нами, задрав юбку почти до колен и выставив на обозрение серые от частых стирок подштанники. Кружева на манжетах нижних штанов порвались и уныло обвисли.
- Ждём вас, мамаша Жонкелия, - сдержанно сказал судья, не сводя с меня пристального взгляда.
- Что ждать? – буркнула старуха. – Идите в дом, пока не заработали воспаление легких. Не май месяц на дворе!
- Не май, - согласился судья и пошел вперед.
- Дрова берите с левой поленницы, - крикнула ему вслед старуха. – Они посуше! И стоят по два грошена за полено, к вашему сведению!
Судья кивнул через плечо, не замедлив шага, а мамаша Жо (я даже в мыслях с трудом выговаривала её полное имя) поравнялась со мной и вдруг шепнула:
- Только не скажи, что ты – не Эдит. Иначе закончишь свои дни где-нибудь в сумасшедшем доме.
Я застыла на месте, глядя им в спины. Сейчас мне как раз не помешала бы консультация у хорошего психиатра. Потому что ничего этого не может быть. Это не может происходить на самом деле.
- Эдит, ты идёшь? – грубо окликнула меня старуха. – А то закоченеешь совсем.
Эти слова словно пробудили меня. Только сейчас я поняла, как продрогла. Хотелось принять горячую ванну, завернуться в пушистый халат, который предлагают в отеле, выпить горячего какао…
Я торопливо поднялась по тропинке до самого верха и очутилась перед мельницей.
Мельница!..
Слишком шикарное название для такой развалюхи! Водяное колесо стояло, хотя вода так и хлестала по его лопастям. Дверь болталась на одной петле, уныло покачиваясь туда-сюда от сквозняка. Стены были добротными, и крыша покрыта яркой синей черепицей, но доски на крыльце были выломаны, а в окнах не было стекол. В щелястом вольере бродили четыре белые курицы, и пес с грустными глазами пугливо посмотрел на нас из полуразвалившейся конуры. Синюю крышу мельницы окутывали золотые и алые облака осенних берез и рябин, но это только ещё больше подчеркивало разруху и запустение.
Я растерянно смотрела, как судья внес в дом охапку поленьев (какие поленья?! кривые суковатые палочки!), осторожно ступая по крыльцу, чтобы не провалиться, а потом сама зашла под своды мельницы, чьей хозяйкой меня называли.
Внутри всё было ещё унылее. Грязный, хотя и крепкий пол, грубая мебель – явно сколоченная кем-то криворуким. И косоглазым, в придачу. Печка – когда-то побеленная и разрисованная веселым узором, а теперь черная от сажи. На столе – три корки и пара чахлых перьев зеленого лука, рядом со щербатой чашкой. Под потолком роятся мухи…
