Мемуары стриптизерши. Американская тюрьма как путь к внутренней свободе - страница 10

– Ты могла отказаться, но не сделала этого. Я тебя не заставлял… Ты могла сказать «нет», но не сказала. Знаешь почему? Потому что тебе это нравилось.

– Справилась? – язвительно усмехнулась Джонсон.

– Да!

Страх непонятного и неизвестного снова заставил дрожать. Я смотрела на этих двух агентов и хотела спросить, что происходит, но из моих уст ничего не вышло. Потом Гонзалес открыл рот; он пытался что-то сказать, но я его не слышала. У меня в голове разыгрался какой-то шторм, как будто крик ветра, расчленяющий сознание… Обрывки всяких голосов, разных голосов. Теперь слезы текли по моему лицу, скользя горячей струей. Агенты пристально смотрели на меня, прикидывали, рассчитывали, сканировали. Эти взгляды напомнили мне взгляд Эльнара, когда он начинал очередную лекцию. Я сидела несколько секунд молча, а они все продолжали смотреть на меня.

– Низами!

– Как дела? – спросил Гонзалес с каким-то заботливым оттенком в голосе.

Было поразительно, что кто-то проявляет хоть малейший интерес к тому, как именно я поживаю. Я вся напряглась, предчувствуя очередной подвох. Внутреннее чутье подсказывало: «Осторожно». Но я заставила себя не обращать внимания на этот кричащий в отчаянии внутренний голос.

– Я в порядке, – попыталась я изобразить улыбку.

– Значит, мы договорились, что ты нам все расскажешь. Мы быстро исправим все недоразумения, и ты сможешь идти к детям.

Я кивнула, решив, что это хорошее предложение. Я быстро расскажу все, что они хотят. Отвечу на вопросы и уйду домой к детям.

Джонсон встала и задумчиво посмотрела в окно.

– Скоро я прикажу, чтобы тебя отвезли к детям, – сказала она.

Мой мозг немного расслабился, а желудок разжался. Я проследила за ее взглядом в окно, чувствуя глубокое облегчение от того, что мне не придется долго оставаться здесь со страшными людьми. На Джонсон была белоснежная рубашка и джинсы, у нее были короткие светлые волосы, почти белые. Она стояла словно в позе прыжка, как до предела натянутая струна, готовая лопнуть. Ее взгляд был острым и ясным, а лицо – мертвым, как у вампиров в фильмах ужасов. Я смотрела на нее в ответ и не могла отвести взгляд. Она была зла, я чувствовала это. Внезапно ко мне пришло это липкое и противное чувство: мне очень захотелось понравиться ей, сделать приятное. Было даже обидно, что она меня невзлюбила. Это чувство до боли знакомо – оно овладевало мной, когда Эльнар злился. Я посмотрела на Джонсон униженным взглядом слуги, готового выполнить ее требования. Мне хотелось объяснить, что я совсем не плохая, и оправдаться за то, чего я даже не понимала. Она быстро повернула голову:

– Я не могу читать твои мысли. Скажи что-нибудь!

Я не знала, что говорить. Они мне не задавали вопросов. Только пристально смотрели на меня, и это длилось уже довольно долго. Страх снова прокатился по моему телу. Я онемела, потеряла дар речи и ничего не могла сказать. Меня просто сковало. Все ее движения были механические, лишенные каких-либо чувств, словно она была роботом.

Гонзалес поднял голову и прищурился, а у меня появилась робкая надежда, что они тоже люди и поймут меня, выслушают то, что я должна сказать. Он наклонился вперед в своем кресле и смотрел мне прямо в глаза, как будто это была проверка зрения.

– Надира, – сказал он, – я беспокоюсь о тебе. Мне кажется, ты не понимаешь всей ситуации! – он еще немного наклонился вперед.

О-о-о! Это выражение: «Мне кажется, ты не понимаешь всей ситуации!» Как оно было для меня знакомо! Оно было для меня страшнее любых пыток! Это любимое выражение Эльнара, которым начинались его многодневные «объяснения», если я не следовала его инструкциям. Эти объяснения и лекции сводили с ума. После таких разъяснений я утрачивала чувство реальности и своего места в этой реальности, я чувствовала, что теряю рассудок, а в большинстве случаев сомневалась, что имею его в принципе. Эльнар мог встать среди ночи и «объяснять» все по нескольку десятков раз, все больше углубляясь в детали. И не дай бог уснуть или не ответить на его вопрос, тогда его «объяснения» могли продолжаться еще два или три дня, а в большинстве случаев и ночью. Он «объяснял» до тех пор, пока я сама не начинала верить, что я действительно полнейшая дура и ничего не понимаю.