Ужас охватил меня! Что я наделала? Перед ними нельзя открывать рот, даже чтобы ртом вдохнуть воздух!
– Я больше говорить не буду. Ни одного слова.
Это решение пришло так быстро, что я даже не поняла, когда приняла его.
– Ох, заткнись, хватит спорить!
– Я закончила говорить, – уверенно отчеканила я.
– Ни хрена. Мы еще даже не начали! – продолжал орать вспотевший Гонзалес.
– Надира, я думаю, потребуется время, чтобы разобраться во всем этом, – Джонсон тем временем встала и тихо прошла через комнату к своему столу. Она села в кресло, чуть наклонилась вперед и пристально посмотрела на меня, как будто хотела прочитать мои мысли.
– Не начинали! Что не начинали? Я уже сказала все, что вы хотели услышать.
Я дрожала, но не от страха. Я дрожала от гнева на себя, что поверила им и стала отвечать на вопросы, и на них, что заставили меня это делать. Я чувствовала себя изнасилованной…
– Знаешь, Надира, – сказала Джонсон, – у тебя очень живое воображение. Думаю, наша беседа всколыхнула в тебе много чувств, иногда чувства переполняют. Но не думай, что мы тебе верим.
– Мы во всем разберемся. Не волнуйся, Надира. Мы во всем этом разберемся. Давай поговорим, – сказал Гонзалес, но внезапно его глаза ожесточились и он начал кричать на меня:
– Так ты сказала правду? Где ваши сообщники?
Я открыла рот, но не издала ни звука, я глазами умоляла его поверить мне.
– Я думаю, что мы должны работать здесь вместе, – он опять откинулся на спинку стула.
Я смотрела на него с надеждой, но решила твердо, что больше не скажу ни слова.
Действительно, гнев и ненависть придают силы. Целью становятся защита и страстное желание выжить. Но что интересно, в критических ситуациях появляется чувство отстраненности, перемешанное с чувством любопытства. Я давно это заметила. Когда Эльнар орал и читал многочасовые лекции, у меня происходило то же самое. Я становилась наблюдателем, или зрителем, своих страданий. Это же состояние было, когда они ворвались в дом несколько часов назад, и так происходило и сейчас: я наблюдала за ними и за своими чувствами. Эти два монстра вызывали у меня отвращение и непреодолимое желание противостоять им. Не показаться слабой. Я уже была на грани озверения, голова кружилась от того, что я с утра ничего не ела и не пила воды. В горле пересохло, очень хотелось пить. Я их ненавидела. Ненавидела за то, что забрали меня от детей, ненавидела, что не верят мне, ненавидела за то, что я в Америке, и в конце концов ненавидела их за то, что хотела курить и выпить кофе.
Несмотря на то, что одна моя рука была прикована к стулу, я резко встала, а стул почти повис у меня на руке. Эти двое вскочили со своих мест и яростно шарили в кобуре, пытаясь вытащить пистолеты, которые сдали при входе в здание. Они заорали в рацию: «Obstruction of justice!» [1] (что это означало, я только потом узнала). Я была, наверное, похожа на психбольную. Я почувствовала обжигающую волну, передвигающуюся по моему телу, глаза горели от слез, а губы пересохли и потрескались от того, что я их почти все время кусала.
– Я ни хера не понимаю, что вы там орете. Но вы нарушаете права человека и тоже понесете наказание. Я хочу в туалет, я хочу воды, я хочу есть и курить тоже хочу! Это мои права!
Мой дикий вопль отрезвил их. Джонсон стала отступать назад от меня, жестикулируя, чтобы я успокоилась:
– Ок, ок, я сейчас скажу, чтобы тебе все дали. Не нужно психовать.
