Как только меня впустили в ворота графского особняка, я быстро спешилась и побежала в дом. На глупый вопрос дворецкого «С чем пожаловали, барышня?» я ничего не ответила и громко крикнула, будоража весь дом:
– Па-а-а-па…
Но граф спускаться не торопился. Я прошла вглубь дома и строго спросила подоспевшего слугу:
– Так! Где господа? Где Катерина Серебрянская?
– Не могу знать, барышня, – слуга замялся и продолжил, чуть опустив голову: – Мне не велено даже говорить об этом. А его светлость у себя, отдыхают. Они недавно из гостей вернулись и пока не велели беспокоить.
– А-а-а, понятно, недавно вернулись… Провожать меня не нужно, дорогу сама знаю.
– Но… барин не велели беспокоить.
– Вот и не беспокой! – отрезала я. – Ко мне эти распоряжения не относятся!
Взбежав на второй этаж, я тихонько приоткрыла дверь спальни – хотела заглянуть и посмотреть, в каком это образе мой папенька отдыхает в середине дня, и расспросить, где Катя.
В комнате стоял такой смрад, что я едва не закашлялась. Спертый воздух можно было потрогать руками, настолько он был тяжел. И мысли о том, чтобы рассказать всё отцу, улетучились сами собой. Подойдя к окну и настежь отворив его, я огляделась. Мой пропойца-папенька находился в комнате совершенно один. В покоях был жуткий беспорядок, повсюду раскиданы женские вещи, но никакой жены я не увидела. И усмехнулась про себя: «Может, он ее ночью съел? Может, ему закусить было нечем? Хм… смешно, – подумала я. – Всё-таки я сама себе лучшая собеседница и самый лучший друг! Я одна могу как низвергнуть себя в пучину бедствий и страданий, так и развеселить, и осчастливить. Мне нужно было за саму себя замуж выходить, и не было бы счастливее человека на всём белом свете. Я бы брала от этой жизни всё, что хотела, и никому ничего не была должна. Ах, как поздно меня посетили эти прекрасные мысли!»
– Граф!
Я громко позвала его, но он только задергал носом, повернулся и, пробурчав что-то несвязное, натужно захрапел.
Склонившись над бесчувственным телом мертвецки пьяного графа, я брезгливо взялась одной рукой за сиятельное ухо и, оттопырив его, крикнула:
– Гра-а-аф!
– А? Что? Где? – он вскочил и начал махать перед собой руками. – Что?! Что это такое?! Кто посмел?! Да как это можно?!
Тут он продрал свои отекшие глазки и, увидев меня, заблажил:
– А-а-а-а! Эвона, кто отважился! Больше такую дерзость явить никто бы не насмелился: только дочерь моя дражайшая на такие выходки способна.
Я раскинула руки, растянула губы в придурковатой улыбке и, вторя ему, воскликнула:
– Кто посмел, кто посмел… Па-па-а-а-а! Доброе тебе утро-о-о. Правда, спешу заметить, что давно уже день на дворе, а ты всё дрыхнешь. Па-па, я так рада тебя видеть!
– Да-а-а?! – граф недоверчиво посмотрел на мои распростертые объятия. – А я прямо-таки противоположные чувства испытываю! Так я опеча-а-ален! Так я раздоса-а-адован! Что открыл я свои глаза – и твою физию перед собой вижу! Чего надо-то тебе?! Чего ты мне в самое ухо орешь? Или хочешь, чтобы я болезнь сердечную заработал…
– Договаривай, папочка: одного почти в могилу свела, теперь за второго взялась. Ты ведь это хотел сказать? – Я сжала губы и легонько толкнула его. – Эти слова едва не сорвались с языка твоего…
Я не договорила «поганого», но граф понял и грозно крикнул:
– На-таш-ка! Ты не забываешься?
– Не пужай меня, папенька, не страшно вовсе. Ты бы в зеркало на себя посмотрел, и тебе бы не страшно стало. Пап, ты такой смешной… Пьяный, опухший, растрепанный какой-то…
