Метаморфозы пустоты - страница 2



задвигая, как доброта тирана
защитит тебя от других тиранов.
Солнце так печёт, что металл расплавит.
Всё плывет, как корабль, но без штурвала,
непонятно куда, впереди – лишь скалы,
я был счастлив здесь, как часть океана,
а теперь собираю себя в чемодан и
обсыпаю словами, как солью, раны.
Я уйду, как в пакете с водой, в целлофане,
сохранив океан в своём лучшем штиле,
напряжение сталинского ампира
и мерцающих в глаз чистотой сапфира
поцелуев на крыше под дулом шпилей.

Ищи внутри

Лето. Осень. Зима. Весна.
Зелень. Молодость. Беготня.
Старость. Смерть. Шум костей в полях.
Белизна. Свет чистилища. Страх
рождения. Жизнь. Любовь.
Колесо. Возвращение вновь
и вновь. Я есть та бесконечность лет,
что вращается в пустоте,
каждой мыслью вкрапляю след,
как чернилами на листе,
что пишу – то растёт, как сад.
Лишь направив в себя свой взгляд,
удивишься, как там внутри,
как кричит в тебе «отвори»
то, что целое есть, где ты часть,
то, что держит тебя, как штифт,
и способно поднять, как лифт,
в ту свободу, что не отнять.

Руины садов Юаньмин

Примечание[2]

За голыми хребтами гор щебечет лотос,
раскинуты, как рёбра, ветки хвой,
окоченели листья белой мглой
под перьями пушны́ми складок смога.
В траве, озябшей в инее, сквозь шаг
теряются следы: в урчащих рощах
то росы лопнут тушью серебра,
то ветер перероет взгляд дороги.
Вдали – седые облака, разинув плешь
над контуром озёр, харкают пылью,
фарфором льда раскалывают синью
палитру окровавленных небес.
Ладонью отодвинь тот куст магнолий —
раззявленные рты пустых камней
щебечут, свищут в порослях теней
качаемого ветром поля сосен.
Развалины, где раньше был цветник.
Изящный позвонок дворцовых линий,
что всё ещё дают какой-то блик,
что будто воскрешает их руины…
Как ход истории сжирает всё подряд!
Как после мясорубки, лишь кусочки
остались, как разорванные строчки,
что больше ни о чём не говорят…

Миражи в снежной пустыне

Чайка кричит. Сердца удар в ребро.
Море и лёд. Вымытое стекло
глаз, из которых боль выдавило слезой.
Больно принять, что я быть не могу собой,
что надо расти, как все, вверх, оседлав буран,
и обходить слова, бояться чего сказать
или услышать чего, хуже – чего узнать,
так и гудит в глазах запертый океан,
смотришь на всё, как немая собака, – кино,
где режут собак, и только скулишь в себя,
делаешь взгляд пустым, будто тебе всё равно.
Сердце – в ребро, и надкусанная губа —
всё, что тебя выдаёт и делает не таким.
Страшнее всего – из всех остаться таким одним,
спятившим в пустоте снежной пустыни, как
очнуться от сна, а там… давно как настал ГУЛАГ.

Бардо эмиграции

Примечание[3]

Волосатые щупальца мангровых троп.
Солнце бьёт как кувалда. Гудит москит.
Мне мерещится снег. Как касается стоп
затвердевший сугроб и, как пластик, хрустит.
Я потомок страны, что всегда холодна,
вспоминаю пальто как предмет вне ума,
как две лыжи плывут, как по во́лнам – доска,
как даёт седину, замерзая, река.
Мне мерещится снег в раскалённых песках.
Худоба от берёз у мулаток, глаза
как полярная ночь, что стучится в тебя
пустотой монохрома, что даже ходьба
больше выглядит как не движение, а
состояние смерти в кошмарах. Я
перестал ночью вздрагивать от новостей,
но привычку шептать, как огрызки корней,
не стереть. Так, язык, отвергая свободу слов,
повинуется страху, как битый зверь,
как стена, где отсутствует выход в дверь.
Я – корабль, дрейфующий без парусов,
проплываю по улицам. Зелень здесь,
как густая мочалка под платьями дев.
Небоскрёбы как символ, во что прогресс