Капитан, до этого терпеливо выслушивавший и вопросы, и ответы, видимо, узрел в ответе что-то выходящее из рамок дозволенного и, потирая свои густые угольно-черные брови, недовольно сказал:
– Вы у него лучше спросите: хочет он сейчас вернуться в Германию?
– Давай спрашивай! – согласно кивнул Шолохов.
Выслушав вопрос, ефрейтор поспешно прижал к груди руки:
– Нет, нет, сейчас не хочу. Я уже получил достаточно и больше войны не хочу.
Шолохов строго покачал головой:
– Как же так – не хотеть вернуться на родину?.. У него же, наверное, есть мать, жена или невеста?
Гольдкамп покосился на сидевшего на траве офицера в черном мундире, словно проверял, сведет ли еще раз с ним судьба, поправил пилотку с серебряным орлом и, подняв голову, уставился куда-то на вершины сосен. Да, у него на родине есть и мать, и молодая жена, и брат, и две сестры, но родина для него сейчас – это война…
– Толковый ответ, – согласился Шолохов.
– Артиллеристы образовали! – сердито подтвердил капитан. – Надо им всем такой всеобуч…
Третий пленный, ефрейтор Ганс Добат из 83-го пехотного полка 28-й дивизии, ничего особенного собой не представлял. У него был такой же, как у Гольдкампа, мятый и усталый вид, такая же светлая щетина на щеках и такая же словоохотливость. Он жаловался, что им плохо доставляли пищу, что их не поддерживали танки, что за три дня в их батальонах осталась пятая часть кадрового состава.
– Чем он до войны занимался? – спросил Михаил Александрович.
Выслушав вопрос, Добат долго что-то рассказывал. Капитан покачал головой и посмотрел на часы. Переводчик заметил этот жест и, остановив ефрейтора, сказал:
– Видимо, из бауэров… Говорит, на маслозаводе у отца работал…
– А ну-ка, повтори и ему вопрос: хочет вернуться к своим?
Добат поднял голову и, чуть усмехаясь, посмотрел на капитана.
Нет, не хочет! Он, конечно, понимает, что такой вопрос надо и интересно задавать пленным, чтобы узнать их солдатский дух, понимает, что его обратно русские не вернут, но если возникнет необходимость обмена пленными, просит учесть, что он, Ганс Добат, перешел к русским добровольно, и поэтому просит его до конца войны не тревожить. Переводчик покачал головой и, сложив «самописку», решительно, хотя и заметно робея от этой решительности, посмотрел на Шолохова:
– Скажите, товарищ Шолохов, у кого же загадочнее душа?.. Наши, чтоб вернуться на родину из плена, на колючую проволоку бросаются, подкопы из тюрем роют… Все здесь ясно… А они… как в сейф, свою душу положили – и ключ в карман… До конца войны. Что у них, родины нет?
Михаил Александрович поднялся, по-солдатски расправил под поясом гимнастерку и на секунду задумался.
– Да нет, товарищ лейтенант, родина у них есть, но для него война – не мать родна…
В своей статье «Пленные», о которой я упоминал, Шолохов писал:
«Сложная и хитро продуманная фашистами система, направленная к тому, чтобы любыми средствами удержать немецкого солдата под ружьем, пока еще в действии. В групповом окопе немецкой роты ни один солдат не может пройти к ходу сообщения, миновав офицера, но если он и проскользнет – в тылу его задержит полевая жандармерия. Ложь, запугивание, жестокая дисциплина – все это пока держит уставшего от войны немецкого солдата в окопах, но уже отчетливо проступают первые признаки начинающегося разложения части немецкой армии: недовольство офицерским составом, отсиживающимся в тылу, сознание полной бесперспективности войны с Советским Союзом, недоверие к авантюристической политике гитлеровской клики. И чем сильнее будет отпор Красной Армии врагу, тем быстрее пойдет неизбежный процесс распада и гибели немецко-фашистской армии».
