– Я хочу попросить тебя, расскажи моим девятиклассникам, как важно читать книги.
– Галина Леонидовна! Да вы же боролись со мной, как могли!
– Но они ведь совсем не читают.
Я пришла к ней в класс. Как они не похожи на нас, тогдашних! Рослые, живые, симпатичные. И сколько мальчиков, а мы учились, как в монастыре. И какая-то внутренняя свобода, раскованность, нет той дистанции между ними и взрослыми, какая была у нас.
Рассказала им честно и про щель в парте, и про авоську с книгами, и про то, каким огромным становится мир.
– Знаете, вы читайте сейчас. Взрослая жизнь так закручивает, у вас больше никогда не будет столько времени для книг!
Они поняли буквально, не будет столько времени, как на уроках. Мы долго смеялись вместе.
Историк тоже новый. Даже на фотографии десятого класса он моложав, импозантен. Единственный мужчина, не считая дяди Миши, в школе, где мальчики появляются только на вечерах у старшеклассниц.
За глаза его называли Гиббон, Георгий Иванович Бокачёв, бесконечно обожаемый нами. Прозвище придумали задолго до нас, и оно пристало к нему намертво.
Почему мне не везло именно на историков?
Самой колоритной фигурой и самой любимой учительницей после Полины Павловны была Мария Андреевна, она преподавала французский язык.
Высокая, старая, по нашим понятиям, седоватые кудряшки на голове. Как мы смеялись над её потёртым коричневым портфелем, набитым неизвестно чем, над чудовищной рассеянностью, – она могла прийти в школу в разных чулках или платье наизнанку. Как мы смеялись над ней!
Она была эксцентрична и непредсказуема, как истинная француженка, язык знала и любила. Пела ужасным скрипучим голосом, чтобы показать нам – во французском языке в песнях добавляются гласные. Это было смешно и нелепо!
Я старалась делать уроки, да и тётя Шура была начеку, стоило взять книгу, когда уроки не сделаны…
Как-то нам задали выучить наизусть полстранички из учебника по-французски. Римма решила, со мной такие вещи нельзя пускать на самотёк. Я ей десять раз пересказывала текст, до сих пор помню – Ги Мокэ а сэз анн…
Этот отрывок надо было во время урока написать на листке и сдать Марии Андреевне. Подумаешь! Ну и написала, и сдала, только мне в голову не пришло, что писать надо один к одному, как в учебнике.
Я пересказала, прямую речь заменила косвенной, ещё в двух-трёх фразах изменила стилистику. И получила двойку, первую двойку в этом году, большую, небрежную, красными чернилами.
Когда бы я стала плакать из-за двойки! Если у меня и было честолюбие, оно не касалось оценок. Но чувство справедливости было обострённым с детства.
Как я плакала! Ги Мокэ, я всё о тебе знаю, сколько тебе лет, где ты живёшь, какая у тебя семья, и всё это я знаю по-французски!
– Светлана, почему именно эта двойка так тебя расстроила? Маргарита Николаевна говорила, что двойки для тебя привычное дело.
– Потому что… Потому что я всё выучила, я не знала, что вы любите буквально слово в слово. Я пересказала, мне кажется, это труднее, чем писать, не думая.
Моя бабушка с лампой, летящей сквозь стекло, встаёт у меня перед глазами, и я умолкаю.
– Да? Ну-ка, дай свою работу. Ошибка всего одна, вот здесь, в окончании. Ставлю тебе четвёрку. Знаешь, у тебя способности к языкам. Запиши мой адрес и приходи в воскресенье, я буду заниматься с тобой дополнительно.
– Спасибо, Мария Андреевна!
Слёзы высыхают у меня на глазах, справедливость восстановлена, мир снова стоит на своих вечных устоях, не шатаясь и не переворачиваясь. И лучше Марии Андреевны только Полина Павловна, моя первая любовь.
