Но тут написала басню на эту злободневную тему. И напечатала.
Свежий номер стал на своё место под стекло на переменке, а я вошла в класс. Там царило звенящее молчание, класс объявил мне бойкот. Он длился невыносимо долго.
Наверно, это была наивысшая точка маятника. Он замер и качнулся в другую сторону.
Петух, копаясь на задворках,
Пшеницы горстку отыскал.
Взлетел на столб он у забора,
Соседских курочек позвал:
– Ку-ка-ре-ку! Нашёл зерно!
Скорей, пшеничное оно!
Недолго куры собирались,
Но он успел сообразить,
Что очень мило срифмовалось,
И дальше может так же быть!
И смотрят куры удивлённо:
С соседом – что случилось вдруг?
Рифмует воодушевлённо
И машет крыльями петух!
И преклоняются наседки
Перед талантом петуха,
И просят юные соседки
В альбом им написать в стихах,
Поют все хором дифирамбы,
И обещает им поэт:
– Узнаю, что такое ямбы,
Поэму выпущу я в свет!
– Поэму! Ах!
– Роман в стихах!
– Какой талант у петуха!
Конечно, самообразование было всю жизнь. Но ещё было и самовоспитание. И тоже книгами, больше просто негде было черпать.
Началось с «Клима Самгина» – никто, никто не мог дочитать книгу до конца. Положение обязывало, и я дочитала. И вдруг начала мучиться, что мы с ним похожи! Я такая же слабая, безвольная – в общем, всё самое отрицательное в нём примерила на себя. Оказалось впору.
Маятник качнулся в другую сторону, и опять до предела, до высшей противоположной точки. Я судила себя самым строгим судом, не действия даже, – помыслы, побуждения.
И это осталось на всю жизнь. Какие-то свои поступки я себе так и не простила, – что называется, суд без права на помилование. Жизнь от этого становилась всё сложнее.
Есть выражение – круг общения. У меня нет, и не было круга общения, как такового, были концентрические круги. Дальнему – прощала всё или почти всё. Меньше всего – себе и ближнему кругу. Правда, с возрастом стала мягче.
Как удерживаются самые близкие друзья! Наверно, мы просто одной крови.
А может, маятник постепенно возвращается к какому-то естественному равновесию?
Тогда он стоял в самой крайней точке. Кто я? Что значу в жизни, что могу, что смогу, когда стану взрослой?
Я пишу стихи – ну и что, кому они нужны, когда есть Пушкин, Лермонтов, Тютчев… О Цветаевой, Ахматовой, Мандельштаме, даже Есенине мы и слыхом не слышали!
Пушкина я знала наизусть, и стихи, и поэмы, и целые страницы «Евгения Онегина». Странно, это служило не предметом подражания, а камертоном вкуса.
Мучилась – что я могу добавить к нашей великой литературе, что могу сказать людям нового? В искусстве, в литературе тем более, как говорил когда-то Пётр Первый – неважно, что по другому поводу – каждый баран должен висеть за собственную ногу. За меня здесь никто ничего не сделает и не скажет.
Трест закончил, наконец, жилой дом, который строил несколько лет для своих сотрудников, и его Главный бухгалтер получил квартиру!
Они уехали от нас. Как хорошо одним в своём доме…
– Это теперь твоя комната, – говорит мама, и я не могу поверить своему счастью.
Кровать мы перетащили от печки и поставили у стены. Больше никакой мебели не было.
Я наводила уют целый день. Видел бы кто-нибудь эту мою светёлку… Письменный стол сооружён из старых ящиков и застелен газетой, туалетный столик тоже из ящиков, и застелен газетой, на нём крошечное зеркальце, расчёска и мамины пробные духи для красоты. О косметике мы и не слышали, помада, пудра, появились после института, и то не сразу.
