Я села за свой письменный стол и открыла интересную книгу…
У меня была своя комната один вечер и один день. Назавтра к нам переехала ещё одна мамина тётя, Маня, с внучкой на год старше меня.
Я расту, тянусь, непонятно куда, стою уже вторая в строю на физкультуре. Наверно, я в мамину родню, у них все высокие.
Всё бы ничего, но я выросла из единственного своего платьица в клеточку из синих и зелёных линеек. Мама купила мне его, когда я окончательно выросла из формы. Какие там запасы на блузке и рукавах!
Но тогда оно было слишком длинное, мы подшили.
Его пришлось стирать не один раз, и когда мы отпустили подшивку, выясняется, – она ярче остального платья. Тщательно отглаживаю её и иду в школу, другого платья у меня просто нет.
Не могу сказать, чтобы я не обращала внимания на свою внешность, ещё как хотелось красиво одеваться. Очень хотелось юбку в складочку, например. Но я никогда ничего не просила у мамы. Вовка мог устроить настоящую трагедию, когда в школе велели приходить на физкультуру в спортивном костюме.
– Я куплю тебе в зарплату.
– Мне не нужно в зарплату, мне нужно завтра!
Нам тоже велели приходить в спортивных костюмах, а главное, в тапочках! Но я молча переживала несколько неприятных минут в начале урока, и всё.
А уж про платье… Не представляла, сколько стоит новое платье. Наверно, не одну зарплату!
– Что у тебя с платьем? – спросила Римма.
– Пришлось отпустить. Не обращай внимания.
На первом же уроке Гиббон остановился у края нашей парты и посмотрел на мою подшивку. Я убрала подол, но было поздно.
– В школу надо приходить опрятной, Гершанова. Твоя мама совсем не смотрит за тобой, она слишком интересуется мужчинами.
Я потрясённо опустила голову. Словно меня ударили, словно земля разверзлась подо мной.
Кто-то из девчонок сказал на переменке:
– Не переживай, ему просто нравится твоя мама, а она ему от ворот поворот!
Но вот мама собирается уходить после работы. Сидит у мутного зеркала своего трельяжа, подкрашивает брови, они у неё короткие, как сейчас у меня, удлиняет их чёрным карандашом. Проводит по губам яркой помадой. Ногти у неё тоже ярко-алого цвета.
А я стою, прислонившись к дверному косяку, и думаю, – когда же это кончится, когда она постареет, ей ведь уже больше сорока! Как сейчас мне стыдно…
Мне шестнадцать лет, нужно получить паспорт.
И вдруг мама сказала:
– Я договорилась с Марией Соломоновной, у неё домовая книга. Она напишет, что ты русская.
– Зачем?
– Чтобы тебе легче жилось. Ты не похожа на еврейку, пусть никто тебе не колет глаза…
– Я не хочу. Пусть будет правда.
– Когда ты станешь взрослой! Я не знаю, что делать с твоими книжными представлениями о жизни…
Мария Соломоновна сказала только:
– Дай тебе Бог счастья, детка.
Мы взрослеем неправильно, зигзагами, как деревца на скупой почве. Школа не помогает этому, и дома тоже некому помочь.
Собираемся у Лильки во дворе на скамеечке, и поём тихонько Я так люблю петь, и не стесняюсь уже петь на людях! Я и в походы позже ходила, по-моему, только из-за песен у костра.
Темнеет. Идём на Энгельса, это наш ростовский Бродвей. Вечером его заполняет нарядная шумная толпа. Гуляют все, и молодые, и взрослые, и пожилые люди.
Ещё прошлой весной мама не разрешала мне гулять здесь, значит, даже она признаёт, что мы выросли!
Лавируем между степенными парами, кричим, слишком громко смеёмся, на нас обращают внимание. Сказал бы кто-нибудь, что нельзя так себя вести, это некрасиво и невоспитанно…
