От нахлынувшего вдруг смятения, побледнев и опустив глаза, Минни долго не могла проронить ни слова.
– Почему вы молчите? – встревоженно спросил Николай. – Ответьте же что-нибудь!
– Ах, милый Никса! Если б вы знали, что сейчас творится в моей душе, какие противоречивые чувства владеют мной!.. Я знала о предстоящем разговоре и ждала этих ваших слов… Я хочу сказать «да», но не могу. Я в полном смятении, – прошептала она. – Вы такой хороший… Мне кажется, что и я вас полюбила… Или могла бы полюбить. Нет, нет, конечно полюбила! Но как же вся моя прежняя жизнь?! Моя любимая матушка?.. Мои братья и сестры?.. Все, все, что мне дорого, чем я жила до сих пор? Ведь Россия – это так далеко и так… непонятно для меня! Мне страшно!..
– Минни, дорогая моя! Не волнуйтесь, вы не будете там чужой! Я сделаю все для того, чтобы вы не чувствовали одиночества, были счастливы. Мои родители – вы, наверно, это знаете – души в вас не чают с тех самых пор, когда вы были еще совсем крошкой. А ваши родители, братья, сестры… Мы, конечно же, будем их навещать. И они нас тоже. Ведь на самом деле Россия не так уж и далеко. Это только так кажется. Вы привыкнете, она станет вашим вторым домом, а вы в этом доме когда-нибудь станете доброй, милой и рассудительной хозяйкой.
– Что ж я могу сказать… Я в такой растерянности… Я согласна, согласна…
Николай порывисто привлек ее к своей груди и, совершенно неожиданно для нее и для себя самого, поцеловал.
– Дагмар… Моя милая Минни… Я увезу вас далеко-далеко. И вы будете только моей, – шептал цесаревич, словно в забытьи.
Она не противилась, доверилась ему, только все время повторяла:
– Вы такой хороший, Никса, но отчего же, отчего же мне так страшно…
Она и сейчас, спустя, кажется, целую вечность, сидя здесь, на этой веранде, ощутила на губах тот самый, первый в своей жизни, такой неумелый, сладкий и такой жгучий поцелуй. Теперь она знала, что это не был страх перед неизвестностью, перед новой, неведомой ей жизнью – это было предчувствие беды.
Тем же вечером было объявлено о помолвке молодых. И во дворце поднялась невероятная суета. По этому радостному поводу был дан праздничный ужин.
Именитые гости…
Шампанское…
Тосты…
И поздравления, поздравления, поздравления…
Ликовал не только весь дворец, а и весь Копенгаген. Весть о помолвке всеобщей любимицы долетела до самых окраин датской столицы. Народ высыпал на улицы поглазеть на праздничный фейерверк, отметить помолвку любимой крошки Дагмар. Все переживали за судьбу маленькой принцессы. А ее друг Ганс, на чьих сказках она росла, даже прослезился, обнимая ее и бессвязно бормоча ей на ушко что-то доброе и ласковое.
На следующий день под впечатлением от пережитого Николай писал отцу: «Dagmar была такая душка! Она больше, чем я ожидал; мы оба были счастливы. Мы горячо поцеловались, крепко пожали друг другу руки, и как легко было потом. От души я тут же мысленно помолился и просил Бога благословить доброе начало. Это дело устроили не одни люди, и Бог нас не оставит».
Почти две недели провели они вместе. Это были недели радужных мечтаний о их счастливом будущем. Влюбленные, восторженные и счастливые, они гуляли по аллеям тенистого парка, любуясь великолепными скульптурами, творениями знаменитых датских мастеров. Собирали букеты из последних осенних цветов, катались на лодке и кормили лебедей на озере Эсрум Се. Вечерами Минни – теперь цесаревич уже называл ее «моя Минни» – музицировала или показывала ему свои акварельные рисунки. Они почти не расставались, кажется, пьянея от счастья любить и быть любимыми.
