Отвожу взгляд и прижимаюсь к стене. Молча жду, когда Маша прошмыгнёт в раздевалку и займёт своё место рядом с Улей. Мы больше не общаемся. Даже пара слов — за гранью фантастики. Но сегодня Голубева делает для меня исключение:
— Привет! — Она тоже отскакивает от меня, пропуская вперёд.
— Привет, — растерянно бормочу, продолжая елозить взглядом по грязному полу.
— Уроки закончились, — тянет немного задумчиво и неловко. — Может, вместе домой пойдём? Как раньше, помнишь?
— Помню. — Я моментально прощаю Голубевой свои бесконечные слёзы и бессонные ночи, обидные слова и насмешливые тычки в спину. Людям свойственно ошибаться. Главное — осознать, верно?
— Ну так что? Составишь компанию?
— Да! — Впервые за день я улыбаюсь и перевожу на Машку взволнованный взгляд. Правда, тут же сталкиваюсь с её, потерянным и затуманенным слезами.
— Всё хорошо, Маш. — Сбрасываю с плеча школьный рюкзак и без раздумий тянусь к бывшей подруге. — Я давно тебя простила. — Касаюсь нежной ладони, как когда-то в прошлом. Мизинец к мизинцу.
Будь я хоть чуточку внимательнее, то заметила бы в ушах девчонки беспроводные наушники и мобильный, зажатый в другой руке, но я слишком поздно понимаю, что говорила Маша не со мной.
Душная раздевалка мгновенно наполняется смехом — резким, безудержным, громогласным. А на изящном личике Голубевой сквозь слёзы проступает отвращение. Она стряхивает моё касание, как нечто ужасное, тухлое, заразное.
— Совсем крыша поехала? — морщит аккуратный носик и проходит мимо. А я стою, как оплёванная, и не могу пошевелиться. Позволяю остальным отпускать в свой адрес язвительные шуточки и даже не плачу. Моя позорная боль сегодня куда глубже каких-то там слёз.
— Не садись со мной рядом, пока руки не помоешь! — нарочито громко, чтобы все слышали, ёрничает Громова, обращаясь к своей подруге, и наигранно прикрывает рукой рот. — Наша замухрышка тебя касалась, Маша! — топает ножкой, но Голубева пропускает капризы Ули мимо ушей.
— Да плевать на неё. — Она садится на лавку и подтягивает коленки к груди. Касается лбом ткани спортивных лосин и даже не замечает, как из её ушей выпадают наушники.
Но новой Машкиной подруге всё равно: Уля продолжает подначивать всех к насмешкам надо мной, бесконечное множество раз смакуя на языке глупое недоразумение.
Мне стоит поднять рюкзак с пола и уйти, а не терпеть изощрённые издевательства над собой, но я стою. Затравленным зверьком смотрю, как сотрясается от всхлипываний спина Маши, и не могу тронуться с места. Наверно, я всё ещё верю, что ей не всё равно…
— Ты только взгляни, как наша чувырла зависла! — хохочет Уля и локтем пихает в бок Голубеву.
— Да отстань от меня! — сипит Машка и начинает рыдать с новой силой. — Не видишь, мне не до неё!
Слова Голубевой наждачной бумагой укутывают сердце. Оно ноет, безудержно кровоточит. Хотя, казалось бы, давно пора привыкнуть!
— Ну чего опять? — Между тем Громова натягивает на смазливую мордашку участливую маску лучшей подруги и нехотя приобнимает Машу за плечи.
— Я ему позвонила, как ты советовала. — Голубева хлюпает носом и, позабыв, что в раздевалке полно народу, без лишней скромности изливает душу. — А он отказал. Представляешь?
Поднимаю с пола рюкзак: мне отчего-то становится стыдно за Машку. Вытираю слёзы рукавом толстовки и, натянув капюшон, хочу уйти, но слова Голубевой заползают под кожу.
— Егор мне отказал! Снова! У него точно кто-то появился! Узнаю, кто это — убью дрянь!
