Школьный рюкзак летит в угол, следом, комком, — спортивная форма. Огромная спальня, навороченный интерьер, крутой ноутбук — мамина мечта о шикарной жизни слишком дорого нам всем обходится.
Не успеваю переодеться, как в дверь моей комнаты стучат. Это не Ванька. Парень всегда закатывает ко мне без предупреждения. И вряд ли отчим. Этот ещё неделю будет делать вид, что мы не знакомы. Потом у меня появится новый айфон, пара крутых наушников, быть может, даже скутер, ну а следом — свежие отметины на теле. И так по кругу…
— Ты освоила лестницу? — горланю, прежде чем открыть матери дверь. Она бы так прытко бегала к Ваньке, да только чужой ребёнок — это всегда чужой ребёнок, тем более инвалид.
— Хватит паясничать, Даня! — Скрестив на груди руки, мама взъерошенным воробьём врывается в мою обитель.
— Что за вонь?! Стухло что-то?
Она снова морщит свой аккуратный носик, уже, кажется, трижды перекроенный пластическими хирургами, и без спроса открывает окно.
— Наши с Ванькой мечты об идеальной семье, — бросаю нарочито громко, но мать пропускает мои слова мимо ушей.
— А это что? — Она наконец замечает пакет с едой для мелкого и бесцеремонно заглядывает внутрь. — Картошка-фри? Ты в своём уме?! Это же есть нельзя!
— Бить детей — тоже, но тебе ж наплевать!
— Даня! — Позабыв о картошке, мать моментально меняется в лице. Что это? Жалость? Бессилие? Любовь? Не успеваю понять. Уже в следующее мгновение мать начинает грозить мне указательным пальцем и читать нотации, что воспитанные мальчики так с родителями не разговаривают. Так и представляю мем на телефоне: мамины утиные губки, выпученные, видимо, для устрашения глаза, и надпись «кря-кря-кря».
— Если это всё, то у меня уроков тьма. — Мне надоело притворяться, что слушаю. Я и так мужественно терпел минуты две — хватит! Со своими наставлениями мать опоздала лет так на десять. Я открываю дверь, ясно давая понять, что разговор окончен.
— Не всё! — Кончиками пальцев мать поправляет аккуратно уложенные волосы цвета ольхи и снова подходит к окну. — Мне нужно, чтобы на этих выходных ты остался дома. С Ваней. Никаких гулянок, друзей, девочек, клубов. Ясно?
— Берёшь отгул? — едва сдерживаю ехидный смех.
— Мы с Валерой хотим слетать в Париж на два дня. Нам нужно помириться, понимаешь?
— Что, мам, колечки с брюликами уже не помогают?! Трещина в розовых очках слишком большой стала?! А дальше что?! Вилла в Майами?! Тур по Зимбабве?! Долго ты себя еще продавать будешь?!
Щёку обжигает острая боль. У нас в семье так заведено: когда не хватает слов, в ход идут кулаки и пощёчины.
— Не смей лезть в мою жизнь! — Мать растирает ушибленную ладонь и едва справляется со слезами, а я даже думать не хочу, по какому они поводу.
Сжимаю кулаки, чтобы только не вякнуть чего лишнего. Я знаю по себе, как слова порой выбивают почву из-под ног, а нам всем жизненно необходимо твёрдо стоять на земле, иначе сломаемся, без права на гарантийный ремонт.
Задыхаясь от слёз, мать выскакивает из моей комнаты, цокает каблучками по лестнице и всхлипывает громко, напоказ, мол, смотри сын, в кого ты превратился. А мне плевать! Ненавижу слабаков и притворщиков!
С силой захлопываю дверь. Глубоко дышу, чтобы прийти в норму, а потом хватаю пакет с бутером и картошкой и мчу к Ваньке, пока еда окончательно не остыла.
Я застаю брата перед экраном монитора. С тех пор как проклятая авария лишила его слуха и отняла ноги, он залипает в инете с ночи до утра. С кем-то общается и беспрестанно смотрит фильмы в надежде научиться читать по губам. Он, как и предки, не спешит постигать язык жестов. Говорит на нём с ошибками и не всегда в тему. Но я его не осуждаю. Понимаю: он просто верит, что однажды слух вернётся, а жесты эти для него — как точка невозврата…
