В жилом отсеке отца не имелось ничего интересного, кроме обширной постели с пушистым пледом, точно таким же как у них с Антоном, похожим на пушистое крыло гигантской птицы, – лёгкий и невесомый, но очень тёплый. Ещё на стенах висели забавные картинки, с одной стороны однообразные при первом взгляде на них, но на самом деле с разными изображениями всевозможных фантастически хорошеньких и пёстро одетых девушек. Всякая из них напоминала Нэю, и кто был художник, повёрнутый на её любовании, Икринка не знала. Не спрашивала даже, умышленно их игнорируя при отце. Но одна картина, та что украшала спальную комнату, вызывала даже не восхищение, а то, что повергало её в состояние отрешённости от реальности. Ради неё Икринка и ходила сюда. А так – хитроумная сантехника, массажный восстанавливающий душ, маленький домашний робот, и прочая скучная техническая дребедень.
Она села на постель и уловила запах своих духов, подаренных Нэей, но сама Икринка их давно забросила. Ничего не подумав даже на этот счёт, она уставилась на картину, полностью отвлекающей её от того, что было вокруг. Там была изображена мама. Но она никогда не видела её такой счастливой. Мама сидела в лодке, вокруг неуловимая по цвету речная вода, каковой она и бывает в действительности, нарисованная прозрачными мазками. Даже не верилось, что это краски, а не настоящая вода. От неё шла прохлада как от воды подлинной. И из этой прохладной и прозрачной глубины поднимались на поверхность, раздвигая водную упругую плоть, мерцающие белые бутоны, розовеющие там, где они были открыты. Платье мамы струилось как вода, а тело просвечивало, как и сама Икринка в том платье, которое приводило в трепет Антона, но сейчас заброшенное давно. С выпирающим животом выставляться? Невозможно. Грудь мамы, абсолютно нагая, бесстыдно сияла в глаза дочери, но с другой стороны, это ж была картина, а не живая мама. Поэтому она сосредотачивалась на мамином лице. Икринка не любила грудастых женщин и считала такой вот избыток женской природы отталкивающим. Свою же грудь она терпела просто потому, что такова была данность, страдая раньше, когда она начинала расти в подростковом уже возрасте. Но если Антону нравилось, пусть радуется. Лично она обошлась бы без неё, но природе не прикажешь, с ней не закапризничаешь как с дедушкой или бабушкой.
– Зачем это уродство вырастает у девушек? – спрашивала она у бабушки.
– Но ведь это красиво, – отвечала бабушка.
– Да ты шутишь! Это же насмешка твоей Матери Воды, про которую ты мне рассказывала, что она дала своим дочерям себе подобную плоть, полупрозрачную, чистую и способную утолять жажду. Я её раньше любила, а теперь, когда выросла, что она надо мною натворила? Стыдно с этим жить!
И старалась носить туники просторнее, чтобы не облегали в районе груди. И когда впервые увидела Нэю, выставляющую грудь через совсем прозрачные вставочки и кружевные сеточки и то, как ей подражали её девчонки, тоже выставляющие свои плоские груди с острыми сосками, Икринка была поражена стыдом за них, но им-то хоть бы что. Они будто и не замечали взглядов тех мужских особей, которые стремились к ним туда мысленно залезть целиком.
Она сказала себе, – Хм! – подражая отцу, и подумала, вот почему он не забывает о маме. Кто был творцом картины, она не знала и никогда не спрашивала у отца. Почему-то не хотелось и знать. Хотя разгадка лежала на поверхности, вернее, она была в самой маме, в её позе, в её счастье, которого она никогда не проявляла рядом с отцом.
