Мировая революция. Воспоминания - страница 4

Одинокая жизнь в Голландии дала мне возможность спокойно взвесить и продумать свои будущие задачи. Воспоминания о Коменском, оживленные его могилой в Голландии, пример его пропаганды в тогдашнем политическом мире, политическое пророчество – программа «Завета», все это взятое вместе, развеяли последние остатки сомнений и колебаний. «Завет» Коменского вместе с Кралицкой библией служили мне на моем пути вокруг света ежедневным национально-политическим напоминанием…

На обратном пути из Голландии я снова задержался в Берлине и беседовал там с некоторыми выдающимися политиками и публицистами. Социалистам я сказал, что 4 сентября они проиграли (военные кредиты были в Рейхстаге приняты единогласно) и высказал мнение, что социал-демократическая партия скоро расколется. Уже сейчас в партии было заметно беспокойство: de facto 2 декабря военные кредиты были приняты против 1 голоса (Либкнехт), а 20 декабря уже против 20 голосов (социал-демократы). В Берлине узнал я многое о ходе войны, что укрепило меня во взгляде на вину Германии и Австрии.

Наконец, скажу, пока вкратце, что я завязал еще в Праге при помощи Сватковского сношения с официальной Россией. Более подробно буду об этом говорить в следующей главе.

К сношениям с заграницей я причисляю и доставку газет, как германских, так и союзнических; в Праге эти газеты, в том числе и германские, были запрещены; в Вене было больше свободы, а в Дрездене и Берлине можно было читать даже английские и иные газеты. Я их доставал через знакомых и при помощи особых курьеров. Таким образом, я был осведомлен о многих подробностях, не доходивших до нашей печати.

Дома и в армии увеличивались преследования; казнь Кратохвила в Пршерове (23 ноября) прямо гнала меня прочь, но все же я остался до казни Матейки (15 декабря). Я был готов уехать или скорее бежать за границу к союзникам, и дело шло лишь о том, как провести окончательный уход… Необходимо было довольно долгое время, чтобы убедиться, подозревает ли меня полиция, так как в Голландии мне казалось, что за мной следят; за все то, что я уже успел сделать, мне угрожала, несомненно, виселица, но, очевидно, власти многого обо мне не знали.

С коллегами-депутатами после своей второй поездки в Голландию я говорил более подробно, так как хотел от них устного (а не письменного) согласия на ведение заграничной борьбы. Меня к этому принудило замечание Сетон-Ватсона, что за границей политики пожелают узнать, говорю и действую ли я от своего личного имени или от имени политических партий и каких именно.

У меня возникало довольно сильное беспокойство и вследствие хода войны: кто победит? На этот вопрос в 1914 году и даже позднее не было возможности ответить с уверенностью и точностью.

С самого объявления войны занялся я изучением некоторых неизвестных еще мне работ о современной войне: дело было в том, как уже говорил выше, чтобы определить, будет ли война затяжной или нет, и в зависимости от этого выяснить наши возможности и организовать работу. Среди специалистов не существовало единомыслия по этому вопросу, в общем преобладало мнение, как у союзных, так и враждебных специалистов (напр. Фош), что современная война должна быть краткой. Известный французский публицист Леруа Болье определял длительность войны в 7 месяцев; политики, как Ганото, Баррес, ожидали скорого окончания войны благодаря «паровому катку». Немцы, со своей стороны, предвидели скорое уничтожение французской армии, ссылаясь на пример 1870 г. Стремительное наступление на Бельгию и Люксембург на севере и на Эльзас-Лотарингию на юге, казалось, сперва поддерживало эти ожидания. Начало военных действий не было благоприятно для Франции – Париж оказался под ударом немцев, в действительной опасности, и французское правительство переехало 2 сентября в Бордо. Я желал, чтобы прав был Китченер, но с другой стороны, в зависимости от того, что я о нем слышал, я сомневался, достаточно ли он компетентен в данном вопросе.