Топор палача и безмолвные призраки
Дождь в Амбервиле шел часто, смывая грязь с булыжников, но не с грязных и уставших душ. Людвиг, городской палач, сидел у очага, точа свой инструмент. Не «меч правосудия», не «бич Господень» как любили говорить церковники, – просто топор. Острое, тяжелое, честное, надежное железо. Оно кормило его и его семью.
Дом палача стоял на отшибе, за скотобойней.
Запах смерти для него был привычным фоном, как пение дроздов для других. Жена Марта, тихая и вечно усталая, пряла шерсть. Старший спал на сеновале, а младший мирно сопел в своей колыбельке. Людвиг не верил ни в райские кущи, ни в адское пламя. Он верил в звон монет в кожаном мешочке, спрятанном под половицей. Монеты покупали хлеб, соль, редкий кусок солонины и так необходимое лекарство.
Что он еще умел? Только рубить. Четко, быстро, по приговору. Господа судили, он исполнял. Просто работа. Не лучше ли он мясника, режущего скот? Не хуже ли судьи, подписывающего смерть сухим пером? Все были серы в этом городе, пропитанном страхом и невежеством.
Очередной рабочий день палача.
Толпа уже собралась, несмотря на ранний час и промозглую сырость. Запах мокрой шерсти, дешевого вина и невыспавшихся тел висел в воздухе. На эшафоте – деревянном, почерневшем от времени и крови многочисленных жертв – стоял осужденный. Молодой парень, пекарь, пойманный на краже казенной муки. Глаза его бегали по толпе, как у загнанного зверя, губы беззвучно шевелились – то ли молитва, то ли проклятия. Священник что-то бормотал ему в ухо, но парень, кажется, не слышал.
Палач стоял чуть в стороне.
Высокий, плотный, закутанный в грубый плащ с капюшоном, низко натянутым на лоб. Лица почти не было видно – только жесткая линия сжатого рта и руки в потертых кожаных перчатках. В руках он держал веревку. Не новую. Прочную, проверенную годами использования. Он методично проверял узел – тот самый, особый, "палачий" узел, который гарантировал не долгую агонию удушья, а быстрый перелом шеи. Работа есть работа и жестокости тут нет места.
Судья огласил приговор сухим, казенным тоном. Слова потерялись в шуме толпы – кто-то кричал одобрение, кто-то плакал, большинство просто ждало зрелища. Людвиг не слушал. Он слышал это тысячи раз. Вина, невиновность – это не его дело. Его дело – веревка, эшафот, точный расчет.
Пекаря подвели к перекладине. Юноша вдруг затрясся, забился, заплакал, упираясь ногами в скользкие доски. Городовые грубо втолкнули его на крышку люка. Людвиг шагнул вперед. Его движения были лишены суеты, почти механическими. Ни тени злобы, ни капли удовольствия. Просто действия, отработанные до автоматизма.
Людвиг накинул петлю на шею жертвы.
Кожа под ней была бледной, покрытой мурашками. Людвиг поправил узел, убедившись, что он лежит точно за левым ухом. Его пальцы, толстые и сильные, двигались с пугающей точностью. Он не смотрел в лицо осужденному. Смотрел на узел, на положение тела, на люк под ногами. Техника. Только техника.
Парень захлебнулся рыданиями, пытаясь что-то сказать, моля о пощаде взглядом. Людвиг встретил этот взгляд на мгновение. Глаза палача были как два куска промерзшего болотного льда – тусклые, бездонные, без единой искры отклика. Ни ненависти, ни сочувствия. Лишь пустота. Он видел этот ужас, эту мольбу слишком часто. Они перестали что-либо значить. Это был просто еще один этап процедуры, как проверка крепости веревки.
