Палач не ответил сразу.
Его глаза, еще минуту назад пустые и мертвые, нашли колыбель. Он подошел медленно, почти неслышно, как бы боясь спугнуть хрупкий мир этого угла. Он остановился над колыбелью, его огромная, привыкшая к тяжести топора и тел фигура казалась вдруг нелепо громоздкой на фоне почти воздушной колыбельки.
Хныканье усилилось. Людвиг замер. Потом, с невероятной, почти комичной осторожностью, он протянул свою руку – широкую ладонь, покрытую старыми шрамами и мозолями, руку, которая час назад накидывала петлю на шею. Он не прикоснулся к ребенку сразу. Сначала его толстый, грубый палец осторожно, как перышком, коснулся края одеяльца. Потом медленно, с какой-то робкой нерешительностью, он начал покачивать колыбель. Нежно. Совсем чуть-чуть. Его лицо, обычно замкнутое и суровое, смягчилось. В уголках глаз, обветренных и глубоко изрезанных морщинами, появились неуловимые лучики. Губы, плотно сжатые днем, разомкнулись в едва заметном, неуклюжем подобии улыбки.
– Тише, тише, воробышек, – прошептал он хриплым голосом, непривычно тихим. Звук был странным, чужим даже для него самого. – Папа дома. Все будет хорошо.
Он качал колыбель, не отрывая глаз от маленького сморщенного личика. Лекарство не помогало, оно лишь продлевало страдания, но палач… Он отдал бы все, лишь бы его мальчик смог жить.
Казалось, вся тяжесть мира и тяжелых мыслей, вся грязь площади смывалась этим тихим покачиванием, этим хрупким дыханием умирающего младенца. Его огромная рука двигалась с непривычной грацией, будто боялась сломать хрупкий стебелек жизни. В этой сцене не было палача. Был просто отец. Неумелый, усталый, отчаянный, но переполненный тихой, глубокой нежностью отец.
Первый призрак пришел вскоре после казни молодого вора, Ганса.
Он не кричал, не угрожал – просто стоял у двери в сарай, где хранился топор. Свежая рана на шее зияла темным провалом. Людвиг, наливая ведро воды, замер. Сердце екнуло, но не от страха, а от досады. Опять недосып, подумал он, или прокисшее пиво? Он махнул рукой: «Проходи, не загораживай». Тень не двинулась. Людвиг плеснул воды сквозь нее. Капли со звоном упали на камень. Тень осталась. Он пожал плечами и пошел ужинать.
За Гансом пришел старый еретик, Матиас. Он сидел на колоде для рубки дров, его мутный взгляд был устремлен в никуда. Потом – девчонка, обвиненная в колдовстве за то, что вылечила корову странной травой. Она плакала беззвучно, пальцы вцепились в воображаемую веревку на шее.
Их становилось больше. Не каждую ночь, но часто. Они не говорили, не мстили. Они просто были. Молчаливые, бледные, с метками его ремесла на телах. Как укор совести, в которую Людвиг не верил. Как напоминание о цене его хлеба.
Он старался не смотреть на призраков.
Палач закутывался в плащ и шел в кабак, где его терпели за серебро. Пил, слушал пьяные байки, чувствуя на спине их ненавидящие взгляды даже там. Дома, глядя как его семья ест похлебку, он ловил краем глаза знакомую тень у окна – купца, повешенного за долги. Они голодны? – мелькала дикая мысль. Или просто хотят, чтобы я знал?
Однажды, после особенно грязной казни – бунтовщика четвертовали лошадьми, но парнишка выжил даже после таких страшных ран и Людвигу пришлось добивать – призраков стало невыносимо много. Они заполнили его сарай, стояли вплотную друг к другу, безликой толпой теней с перерезанными глотками, переломанными шеями, отрубленными конечностями.
