Но глядя в широкие, испуганные, но живые глаза старшего сына, Людвиг впервые за долгие годы почувствовал нечто, похожее на легкость. Груз, тянувший его ко дну, исчез. Вместе с топором. Вместе с тенями.
– Не бойся, – хрипло сказал он, поднимаясь и беря сына за руку. Дорога домой была долгой и мокрой. Он не знал ответа на вопрос Карла. Он не знал, спас ли он душу – свою или сына. Но он знал одно: топор утонул и он больше не отнимет ничей жизни.
И это был первый шаг в неведомое, страшное, но чистое завтра. Дождь струился по его лицу, смешиваясь с чем-то соленым. Он шел, крепко держа руку сына, впервые за долгие годы не чувствуя на плечах незримой тяжести мертвых. Только холодный ветер и слабый, как первый луч сквозь тучи, проблеск чего-то, что могло быть надеждой. Или просто облегчением. А дома его ждал чудом выздоровевший младший сын, играющий с пучком странной травы.
Дождь стучал в высокое, зарешеченное окно кабинета судьи Готфрида фон Лера. Воздух пах сыростью, пылью старых фолиантов и чем-то еще – незримой горечью неправых, но угодных власть имущим, решений, въевшихся в дубовую столешницу.
Готфрид сидел, откинувшись в кресле, пальцы висли над пергаментом. Приговор. Очередной. Молодой подмастерье, Ульрих, обвиненный в краже серебряной ложки у мастера-ювелира. Свидетели – сам ювелир и его пьяный приказчик. Алиби Ульриха – его слепая бабушка – судом не принято. Закрытое дело. Быстрое. Нужное.
Судья вздохнул, звук сухой, как шелест страниц в архиве.
Он взял гусиное перо, обмакнул в тяжелую чернильницу из оникса – подарок Герцога за "усердие". Его рука, привычная к шершавой поверхности пера, почти не дрогнула. Судья поставил дату. Начал выводить имя: "Ульрих, сын Мартина…" Чернила, густые и черные, как смоль, легли на пергамент.
И вдруг… они поплыли. Не растекаясь кляксой, нет. Чернила струились, извиваясь, как живые, формируя контуры… лица. Молодого, испуганного, с широко открытыми глазами. Лица самого Ульриха, каким Готфрид видел его сегодня на скамье подсудимых. На мгновение, в чернильной тени, мелькнул даже образ слепой старушки, тянущей руки к единственному внуку.
Готфрид резко отдернул руку. Перо упало, оставив на дорогом персидском ковре кроваво-черную каплю. Судья зажмурился, провел ладонью по лицу, ощущая грубую кожу и глубокие морщины под глазами. Усталость. Или тот проклятый ревматизм, в этом проклятом городе?
Он открыл глаза. Чернила снова были просто чернилами. Имя "Ульрих" лежало на пергаменте четко и ровно. Готфрид подписал приговор коротким, резким росчерком. "К повешению.". Просто работа и судейский долг перед обществом и властьимущими. Судья запечатал документ сургучом с гербом города – орлом, сжимающим меч и весы, у которых одна чаша явно перевешивала.
Судья возвращался домой.
Его дом был каменным, солидным, но пропитанным сыростью как весь этот проклятый город. Дом судьи стоял на тихой улочке, где даже крики пьяниц казались приглушенными.
Готфрид шел, не замечая грязи и вечного ливня, высоко подняв воротник мантии. В кармане его камзола лежал скомканный листок – стихи, написанные прошлой ночью при свете сальной свечи. О дожде. О тишине. О чем-то легком и неуловимом, что давно ушло из его жизни.
Уставший судья переступил порог дома.
Тут запах был другим. Травяные настои. Лекарственная горечь. Слабое, но стойкое благоухание лаванды, которую Марта любила класть в белье. И тишина. Гнетущая, но не пугающая, а скорее… бережная.
