– Спит, господин судья. Днем ей было тяжело дышать… – Эльза опустила глаза.Эльза, их верная, немолодая уже служанка, встретила его у дверей сочувствующим взглядом. – Как она? – спросил Готфрид, снимая мантию, тяжелую, как цепи.
Готфрид кивнул и прошел в спальню на цыпочках. Марта лежала в огромной кровати, казавшаяся еще более хрупкой среди подушек и покрывал. Ее лицо было бледным, почти прозрачным, дыхание – мелким и частым. Ревматизм, перешедший в нечто большее, неумолимо подтачивал ее.
Готфрид подошел, осторожно сел на край кровати. Его судейская строгость, холодная маска равнодушия и неподкупности, растаяла без следа. Осталась только глубокая, бездонная усталость и нежность, настолько острая, что саднило в груди.
– Я здесь, моя птичка, – его голос, обычно твердый и безэмоциональный в зале суда, звучал тихо, хрипло, как будто ржавый механизм пытался воспроизвести забытую мелодию. – Как ты, моя радость?Он взял ее руку – легкую, костлявую, с проступающими прожилками. Она слабо сжала его пальцы. Открыла глаза. Глаза, когда-то яркие, как летнее небо, теперь были тусклыми, но в них вспыхнул слабый огонек при виде него. – Готфрид… – прошептала она.
Жена судьи слабо улыбнулась, не отвечая.
– Написал… новое. Хочешь послушать?Умирающая женщина просто смотрела на своего любимого мужчину. Он достал из кармана скомканный листок.
Сил говорить не оставалось. Ее пальцы чуть сильнее сжали его. Согласие. Готфрид разгладил листок дрожащими пальцами. Чернила на нем были обычными, домашними, синеватыми. Он начал читать. Стихи были неуклюжими, простыми, наивными и неумелыми.
Скрыв лицо во мху.За окном опять стучит, Серая струна. Не спешит, не говорит, Знает: здесь – ты одна. Смыть бы всю грязь с камней, Дать земле напиться… Только капли всё нежней Бьются в темноту. Как старинный друг больной – Слушает мою тоску, Плачет тихо надо мной,
Его голос, читающий о нежном и хрупком, звучал странно в этой комнате, пахнущей болезнью и лекарствами. Он не был поэтом и мастером рифмы или слова. Он был судьей, подписывающим смертные приговоры. Но для Марты он был только Готфридом. Мужем, который приносил в ее мрак эти жалкие, но такие дорогие ей огоньки слов.
Свеча дрожит во тьме ночной, Крошечный островок тепла. Твой взгляд, уставший и больной, Мне важнее солнца и света дня. Пусть ветер злится за стеной, Пусть тени лезут из углов – Покуда вижу свет твой, Ещё не кончен мой эмм улов. Тихих минут, что нам даны, Чтоб помнить: кроме тьмы и зла, Есть этот шёпот, есть огни, Есть ты… пока не унесла Река времён в небытие. Гори же, искорка, пока Есть воск, есть воздух, есть рука, Что не даёт тебе уйти.
Он читал, глотая тугой комок в горле, глядя, как слабая улыбка играет на ее бледных губах. В эти минуты чернильные призраки отступали. Оставалась только больная жена, его стихи и всепоглощающее чувство вины, которое он мог хоть ненадолго заглушить этим ритуалом нежности.
Наваждение не отпускало судью.
Чернила не забывали и не прощали. Они возвращались. Все чаще и наглее. Теперь они проявлялись не только на подписанных приговорах. Он видел их в утреннем кофе – черная лужица превращалась в искаженное лицо старика, осужденного на каторгу за бродяжничество. В луже на мостовой проступали черты сожженной на костре женщины, обвиненной в колдовстве за то, что ее корова давала больше молока, чем у соседки.
