Они смотрели на него со страниц бухгалтерских книг, с мокрых от дождя стекол его кабинета. Молчаливые. Упрекающие. "Ты знал", – казалось, шептали чернильные тени. "Ты мог остановить это. Но выбрал тишину. Выбрал тепло для нее. Выбрал милость Герцога".
Готфрид пил больше вина. Старался не смотреть на чернильницу. Рука все чаще дрожала при подписании очередной смерти. Он начал искать лазейки – смягчающие обстоятельства, сомнительные свидетельства, – лишь бы избежать смертного приговора. Но Герцог ждал "твердой руки и справедливого воздаяния". Намекал на дорогие лекарства для Марты, на его "теплое место, на которое много желающих". Давил властью и авторитетом.
Судья не выдержал. Это случилось, когда он судил совсем молодого юношу, почти мальчика, по имени Лео. Молодой пастух. Обвинен в поджоге амбара местного лендлорда. Мотив – месть за изнaсuлoвaнную сестру. Доказательства – да не было никаких веских доказательств. Свидетель – сам лендлорд и его подручные, вечно заглядывающие ему в рот.
Лео был дерзок, не сломался под пыткой, кричал о невиновности. Его глаза, голубые и ясные, как небо, которого Готфрид не видел в этом проклятом городе уже давно, смотрели на судью без тени страха, только с презрением.
Старый судья знал.
Знал, что Лео невиновен. Лендлорд был любимцем Герцога. Дело нужно было закрыть быстро и громко. "Пример для бунтовщиков и смутосеев. Вся власть от Бога!". На Готфрида давили. Шептали о санатории в горах для Марты… о его возможной отставке, если он проявит "мягкотелость".
Он сидел в своем кабинете поздно ночью. Перед ним лежал приговор. "К повешению.". Чернильница стояла, как черное жерло ада. Его перо дрожало над пергаментом. В голове у судьи промелькнул образ девушки с завязанными глазами и весами, на одной чаше которых была справедливость, а на другой благополучие и жизнь его любимой жены. Старый и уставший мужчина, тяжело вздохнув, подписал смертный приговор.
И в этот миг чернила взорвались. Не каплями, а целой волной. Они хлынули с пергамента, заливая стол, стекая на пол. И в этом потоке, как в бурной реке, мелькали лица. Все лица людей, которых он когда-либо осудил несправедливо. Искаженные страхом, болью, непониманием, несправедливостью. И среди них – ясное, спокойное лицо Лео. И лицо его сестры, с глазами, полными горя. И… лицо Марты. Бледное, с осуждением в глазах, которого у нее не было в реальности.
Судья вскрикнул, отшвырнул перо.
Чернильная река добралась до его рук, заливая манжеты, холодная и липкая, как кровь покойника. Судья смотрел на свои черные пальцы, на потоп в кабинете, на лица, плывущие и тающие в черной жиже. Им овладел ужас. Абсолютный, леденящий ужас от масштаба содеянного. Он был не просто винтиком. Он был дланью. Дланью, которая ставила печать смерти по приказу, по трусости, по ложной заботе.
Судья больше не мог так жить.
На следующий день в зале суда было душно. Герцог восседал на почетном месте. Лендлорд сиял, всем своим видом показывая величие перед простыми смертными и неприступность буквы закона.
Пастух Лео, бледный, с синяками под глазами и сломанным носом, но все такой же прямой, стоял перед судьей. Готфрид поднялся. В зале затихли. Судья был бледен как смерть, но держался прямо. В руках он держал не только приговор Лео, но и толстую папку. Свой личный дневник. Записи. Факты. Подтасовки. Имена. Давление. Вся грязь этого благородного, но проклятого города.
