- Прикрой хорошенько глаза, чтобы мыло не попало – сейчас смывать буду.
- Да, - тихо хрипнул он. Дождался, когда стечет вода и подхватился с полка, садясь боком и прикрывая ладонями пах: - Дальше я сам!
- Сам так сам… - неловко отвернулась я, до конца не веря в происходящее. Постояла немного, потерянно прислушиваясь к плеску воды и громкому мужскому сопению, и стараясь опять обрести то самое душевное равновесие. Не получалось. Устроила себе прелюдию... Прикрыла глаза и, прислушавшись к себе, мысленно плюнула на метания разума, потому что тело было совсем даже не против - дыхание сбилось, живот подобрался и напрягся до предела, соски собрались в тугие горошины. Нервно прошлась руками по своим бокам. Невыносимо тесная рубашка промокла и уже давно и сильно мешала. Я подхватила подол и попыталась снять ее через голову, но куда там! Потянула чуть сильнее и шов на бедре треснул, разошелся. Капец раритету!
- Что…?! – раздалось из-за спины.
- Ты мойся, мойся. Рубаха бабкина тесная… лопнула, - дернула я одежину на две половинки и осталась стоять, в чем мать родила.
Сырые половицы не скрипнули, и шагов я не услышала. Только легли низко на бедра его руки. Я затаила дыхание… Твердые и мокрые, немного скользкие от мыла ладони замерли на моей коже, давая последний шанс отступить, одуматься, будто спрашивая – не оттолкну ли? Потом ласково прошлись снизу вверх – кругло огладили, улеглись на талию, охватили ее, надавили… сомкнулись пальцами, и он восхищенно выдохнул:
- Слыхал про такое, да не верил... Даришь мне себя?
- Дарю… - согласилась я, и уточнила шепотом: - И для себя тоже беру, Ванечка.
- Тогда держись, - хрипнул он. Рывком повернув, вдавил в себя, подхватил одной рукой грудь и припал к губам…
Потом я вспоминала, стараясь не упустить ничего важного для себя, не забыть, а главное – понять… Когда это случилось, как произошло? Повторяя в памяти и укладывая там все по полочкам, по очереди, по времени… и ничего не получалось. Вспоминалось урывками, кусками, что за чем – непонятно, но вспомнила все, ни единой мелочи не упустила. И все равно не понимала – когда, в какой момент, после чего я так не продумано и неоглядно провалилась во все это с головой? Но больше всего потом думалось о его пальцах. Я забыла… не успела, идиотка проклятая! Сдыхала потом от страшного, пожирающего чувства вины, таскала склянку эту чертову!
А тогда до утра почти, до предутреннего серого неба, до первого неясного света, до петушиного крика... Дышали, как загнанные лошади, хрипели и стонали, будто сама душа болела – и у него и у меня тоже…
Отдыхали урывками, тесно прижавшись друг к дружке, и слушали дыхание рядом, успокаивая разбушевавшиеся сердца. Я тогда приходила в себя и вспоминала… что «считай – нет его уже». И в мгновенном и остром страхе цеплялась руками, ногами и зубами даже... а он глухо стонал, но не упрекал – терпел, только проводил сильно ладонью по моему телу. Мы опять шевелились, оживали, руки сами тянулись тронуть, ощутить, узнать опять, запомнить…
Когда уже стало светать, и керосинку мы погасили, он поднял меня на руках и поставил на лавку перед собой. Смотрел в предрассветных сумерках, касался везде руками и губами, тянул к себе, прижимал, спрашивал, задыхаясь:
- Чуешь, как рука моя легла? Где каждая ложбиночка, впадинка твоя, а где для тебя колом стоит? Что для меня ты выросла, для меня родилась... чуешь? Признавайся, Алена! - радовался, - под мою мужскую руку тебя делали?
