– Зачем мне это? – спросил Заслонов, увидев Авдотьевну, несшую барометр.
– Дома на стенку повесишь, – объяснила Авдотьевна. – Утром посмотришь…
– Нету, – прервал ее Заслонов. – Нету дома… Ничего нету… и калош тоже… – махнул рукой и повернулся было, когда Авдотьевна ухватила его за полу шинельную.
– Так куда же ты идешь? – грозно спросила она.
– На вокзал, – ответил Заслонов. – А там посмотрю.
– А ну раздевайся! – приказала Авдотьевна. – На вокзал он, видите ли, собрался!.. – и долго еще возмущалась старушка, сопела, ворчала и старалась не смотреть ни на Заслонова, ни на фикус этот…
– Да ладно вам… – наконец виновато молвил Заслонов. – Ну что я такого сделал?!
– Сделал… сделал… – продолжала бурчать старушка. – Ишь какой… сделал…
– Я больше не буду… Правда… – окончательно впадая в детство, выдавил из себя Заслонов.
– Смотри у меня! – и Авдотьевна ему пальчиком пригрозила, а потом в кресло усадила и вновь подушечками подтыкать начала – никак до конца успокоиться не могла.
Вот какое непохожее Рождество выдалось.
Этой ночью Авдотьевна спала чутко, словно на посту. И сильно испугала тихохонько крадущегося к двери Заслонова неожиданным вопросом:
– Куда это ты?
– По нужде я, – робко ответил тот и очень обрадовался, когда старушка ничего на это не возразила.
А когда подселенец с облегчением упал на илюшенькин матрасик и совершенно затих, перестала Авдотьевна сторожить и уснула всерьез.
На утро оказалось, что фикус снес семечко. Как это он умудрился так быстро управиться – совершенно непонятно, но факт есть факт. Авдотьевна завернула семечко в бумажку и положила в шкатулку каспийского литья, где хранила жизненно-необходимые вещи: аттестат зрелости, паспорт, карточки, нетрудовые доходы, письмо бывшего своего, прядь илюшенькину и похоронку на Петю Коромыслова.
Жизнь в столице уже входила в мирную колею и потому в предпраздничные эти дни никто делом заниматься не хотел, и, устраивающийся на работу, Заслонов слышал везде одно:
– Зайдите после праздника! – и весь сказ.
Потому-то и сел Заслонов рядом с Авдотьевной, взял в руки лезвие и начал полосовать парашюты. Дело это оказалось не только до крайности нудным, но и непростым, потому что с одной стороны хотелось кончить его побыстрее, а с другой – любое неосторожное движение приводило к браку, снижая и без того небогатую выработку.
В порядке уплотнения рабочего времени попробовал Заслонов починить граммофон, вот уже двадцать лет хранящий молчание, но трудовой победы не одержал. Поэтому на Новый год пришлось петь ему одному – Авдотьевна слов никаких не знала и могла только куплеты подхватывать. Что и делала.
Однако Новый год удался на славу – и за столом посидели, и куранты послушали, и попели, и даже зачем-то по пустынному коридору под ручку погуляли. Променад, значит, совершили. Заслонов тросточкой постукивал, ручку крендельком держал и очень себе нравился.
Так вот и наступил год одна тысяча девятьсот сорок пятый.
По такому случаю сделал Заслонов себе подарок – кровать купил, почти не лежанную и на удивление дешевую – за эти годы много в Москве лишних кроватей образовалось.
А через два дня определился он на работу и тоже по каменному делу. Правда, вместо надгробных камней бросило его отечество на мемориальные доски, но особой разницы в этом подселенец не видел, вот только что раньше работа шла все под музыку, под живые духовые оркестры, а здесь под радио, что, конечно, совсем не то и на голову плохо действует.
