Во всем остальном была Авдотьевна довольна подселенцем и даже думала обженить его, да не просто обженить, а так, чтобы он при ней остался, но женатый. Однажды, вроде бы просто так, привела на чаек Нюру Облачкову из соседнего подъезда – девушку неглупую и работящую, но Заслонов никакого интереса не проявил – чаю попил и с книжкой к себе в уголок удалился – никакого воспитания.
Так они и жили – вдвоем, а иногда и втроем: когда к Бечевкиным свекровь из Сердобольска приезжала, брала Авдотьевна на ночь Никиту Фомича к себе и тогда была вполне и полностью счастлива.
В такие вечера Заслонов вдруг ощущал, что ему доставляет удовольствие ходить на цыпочках и объясняться со старушкой шепотом, а то и знаками. И удивлялся подселенец этой своей странности.
Когда Никите Фомичу стукнуло пять лет, за неимением пугача, подарила ему Авдотьевна заветную фикусову семечку, предупредив, что семечка эта не простая, а чудесная. И доверился Никита Фомич старушке, всем своим открытым для любого слова сердцем доверился, посадил семечку в кастрюльку и начал обильно ее поливать.
Особенно первые два дня.
И ходил он вокруг кастрюльки, и ждал чуда. Но семечко затаилось где-то в мокрой глубине и никаких признаков жизни не выказывало. К исходу третьего дня разуверился Никита Фомич в человеческой правдивости и посвятил свой досуг более интересным и необходимым вещам, тем более, что в результате сложного обмена дослался ему кусок красной авиационной резины – незаменимая для рогатки вещь. Хотя и очень тугая.
Ну а пока Мария Кузминична с участковым, да со стекольщиком о жизни тяжелой беседовала, семечко собралось с силами и проклюнулось. Дальше – проще – листик направо, листик налево. Так что, когда, невыпущенный на улицу по причине общей сопливости, Никита Фомич случайно заглянул в кастрюльку, там уже росло маленькое деревце с тремя листиками и еще с одним. Чудо да и только.
Фикус этот прожил у Бечевкиных всего два с половиной года, потому что в марте 1953-го подкралось незаметно очередное горе всенародное.
Вначале что-то случилось с радио, которое вместо хора Пятницкого и "Какувижу, какуслышу…" начало передавать только мрачную духовую музыку, изредка разряжая ее "Танцем с саблями". На следующий день было то же самое – чуть весь народ с ума не свели.
Ну а уж когда грянула весть, поразившая все прогрессивное человечество в самую суть, народ, вестимо, сдался и зарыдал. Оно и понятно – кто ж столько Моцарта выдержит.
Заслонова в тот вечер сильно на работе задержали – вначале митингом, а потом вполне естественно возникшим у трудовых масс желанием помянуть.
Так что труден был вечером в быту Заслонов – все сморкался и даже крепчайшим кофе никак не отпаивался. Только к исходу третьего часа ночи удалось Авдотьевне несколько привести его в порядок.
Сел тогда Заслонов за стол, склонил буйну голову и горестно прошептал:
– Как же мы теперь будем?!. Сиротинушки…
– Свято место пусто не бывает, – подумала на это Авдотьевна, а заплаканный подселенец себе в утешение сказал:
– У нас незаменимых нет! – и очень испугался этим своим словам, но, как показал возвратно-поступательный ход истории, прав, однако, оказался.
Утром подселенец был совсем плох – стонал, ничего не ел, жаловался на чейнстоковское дыхание и все врача просил вызвать. Насилу выпроводила его Авдотьевна.
Но, с отбытием Заслонова, ужасное это утро для Авдотьевны не кончилось, потому что пришлось ей идти с Никитой Фомичем в школу и не просто идти, а еще и тащить непомерно выросший фикус – детям, видите ли, было велено по цветочку принести…
