– Живой значит! – собравшись на кухонную летучку, радостно констатировала квартира № 47 и даже, хотя и не очень дружно, выпила по этому поводу. И Заслонов тоже, конечно, выпил, хотя Кляузер был для него личностью легендарной, вроде тех, которым он доски высекал.
На этом собрании, выпимши, сказал Николай Кселофонович Копыткин странную фразу:
– До чего живучи, гады! – но не с осуждением, а вроде как бы с завистью. Хотя чего ему, с его здоровьем бычачьим, завидовать хилому Кляузеру, совершенно непонятно.
И отписали далекому соседу, что кладовая его, как была опечатана, так и стоит и, уж верно, если столько простояла, то и дальше ничего не случится. А книги и вовсе, никому не нужны. Успокоили, значит.
А потом веяния усилились.
Первым, по долгу службы, ощутил это подселенец, Заслонов, человек непосредственно связанный с историческим процессом, поскольку пришлось ему высекать из камня одну фамилию и вместо нее всекать другую или многоточие ставить. Тут-то и понял Заслонов, что значит творить историю своими руками.
Оказалось, что восстановление исторической справедливости требует особого напряжения духовных и физических сил. Именно тогда пришло к нему ощущение и понимание бренности всего сущего. И с этим он смириться никак не мог.
Раньше думалось ему, что работает он для грядущих поколений, чтобы те, по рассеянности, не забыли, кто для них на земле беспримерную справедливость насаждал. Чтобы помнили, кто на самом деле матери-истории по-настоящему ценен. А тут вот такая история…
– …кто может поручиться, что через несколько лет не переедет колесо истории на старое место, оставив после себя глубоченную колею, в которой скроется все? – пытал Заслонов старушку Авдотьевну, и та, не желая вступать в бесполезные споры, отсылала его к первоисточнику.
Заслонов послушно раскрывал Библию, но всевозможные ответы, в ней содержащиеся, не охлаждали пытливый его ум, поскольку наступило новое время, требующее совершенно новых ответов на старые вопросы.
Тогда брал Заслонов в руки газеты, где, как всегда, торжествовала справедливость, но и так успокоения не находил.
И очень тогда жалел Заслонов, что злая пуля наемника правящих кругов вырвала из жизни Пушкина А. С. в самом расцвете. Кабы не этот факт, написал бы он ему письмо, а еще лучше сам бы приехал, прошел по народной тропе и за чаем спросил:
– Как же это так? – и Александр Сергеевич ответил бы ему запросто, по-свойски, объяснил бы все досконально – как это так и чего дальше от всего этого ждать.
Пожалел Заслонов, пожалел, а потом сел и написал письмо, но вовсе не Пушкину, а невинно уведенному Кляузеру. В письме этом, ссылаясь почему-то на то, что живет в квартире № 47, ставил Заслонов перед своим адресатом все те же наболевшие вопросы.
Трудно сказать, почему Заслонов выбрал на эту роль именно Кляузера. Наверное потому, что много знал о нем и никогда не видел, а еще и потому, что две гербовые печати на двери кладовки делали Кляузера сопричастным государству, что и было на самом деле.
Долго ждал Заслонов ответа. До крайности долго. Стояла уж поздняя осень, когда получил он ответ.
Несколько раз перечитал Заслонов эту бумажку, исписанную с двух сторон и немножко поперек, с каждым новым прочтением все более мрачнея, а потом разорвал письмо на мельчайшие клочки, забрался на подоконник, выбросил их в сырую темень и выругался тут же…
– Где живу? Где живу? В какой комнате? – передразнил Заслонов, слезая на пол. – Тут такие вопросы… такое… а он… Дома живу! Дома!
