– Добрый вечер, – и Заслонов кивнул в ответ.
– Л где Маша? – спросил тогда Бечевкин.
– Там, – мотнул головой Заслонов, и Фома Фомич ничего не понял, но кивнул головой.
Потом в комнату вошла Мария Кузминична, как-то странно посмотрела на напряженно сидящего Заслонова, но ничего ему не сказала, а велела находящемуся в полном недоумении Фоме Фомичу вновь одеваться, вывела его в коридор и что-то там говорила, а чего Заслонов, как шею в бесполезной надежде ни вытягивал, не расслышал.
– Ты куда? – спросила Мария Кузминична, встретив его на пороге. – Сиди здесь. Нужен будешь – позову, – и ушла.
Потом вернулся Фома Фомич с какими-то шумными людьми, которые сразу прошли по коридору, но там пробыли недолго и так же шумно ушли, громко хлопнув дверью.
Потом Фома Фомич поил подселенца чаем и что-то о чем-то говорил.
Потом пришел милиционер и минут пятнадцать мучил Заслонова странными обтекаемыми вопросами и пристально смотрел ему в глаза.
Потом Мария Кузминична сказала Заслонову, чтобы он шел к Коромысловым – там ему уже постелено.
И тут подселенец словно проснулся.
– Нет, – сказал он. – Я туда пойду.
– Там холодно, – сказала Мария Кузминична.
– Ничего, – сказал Заслонов.
– А может не надо? – попросила она.
– Надо, – сказал Заслонов.
В комнате у них было действительно холодно, и прозрачный, какой-то потусторонний невесомый туман рождался над раскаленной батареей и беззвучно уплывал в настежь открытое окно, в рождественскую ночь, во тьму.
Луиза фон Клаузериц лежала на диване чистенькая и обыкновенная, словно ничего с ней не произошло.
Несколько минут простоял Заслонов молча, не думая, кажется, ни о чем, а потом повернулся к празднично сиявшим лампадкам и хотел сказать им что-то, вдруг ставшее ему сейчас абсолютно ясным, но не оказалось у него для этого слов.
И постоял он так, а потом через силу, словно говоря неправду, сказал в настороженные глаза Иисуса:
– Упокой ее душу, Господи… – и вышел в коридор, где ждали его соседи, и позволил увести себя к Коромысловым.
Как-то так само собой получилось, что все хлопоты, связанные с похоронами, взяла на себя Прасковья Никифоровна Коромыслова, а впрочем, кому же еще – все работают, а Заслонов на следующий день оказался к тому же совершенно неприспособленным к физической жизни – сидел на стуле и молчал – куда уж ему с бумажками бегать…
Впрочем, особенно больших хлопот смертью своей Луиза фон Клаузериц никому не доставила, потому что, хотя никогда, если не считать последнего удара, на болезни не жаловалась и, казалось, собиралась жить вечно, случай этот оказывается продумала до последней мелочи. Даже инструкцию составила.
Почему-то именно эта инструкция более всего поразила подселенца. Много видел он смертей и на фронте, и в госпитале, да только и самые лучшие люди там уходили словно бы до границы, за которой они не могут уже ничего сделать, а тут же… Непонятно это было Заслонову. Больно и непонятно.
* * *
Так вот и встретил подселенец Заслонов совершенно новый 1955 год.
Второго января совершил Заслонов героический, но антиобщественный поступок, оставшийся, к сожалению, никем не замеченным. В этот день выдали ему пластину родосского мрамора и подлежащий высеканию государственный текст, в который подселенец даже не заглянул, потому что как только увидел он еще никакой глупостью не тронутую, тяжело мерцавшую плоскость, так сразу и понял что ему следует на ней изобразить.
