Давно уж он не испытывал такого слияния потребности и возможности, которое ощущал, работая над этой доской. И на обеденный перерыв не пошел, и всего две папироски-то и выкурил. Так что уже к четвертому часу вечера, смахнул он мраморную крошку рукавом и, радуясь легкости получившегося шрифта, прочитал:
В ЭТОМ ДОМЕ
с 1914 по 1954 год
ЧЕСТНО ЖИЛА
БОГОМОЛЬНАЯ СТАРУШКА
АВДОТЬЕВНА
(урожденная ЛУИЗА фон КЛАУЗЕРИЦ)
И остался Заслонов своею работой очень доволен.
Этим же вечером состоялось открытие мемориальной доски, на котором присутствовали А. Н. Заслонов, Н. Ф. Бечевкин и еще два мальчика из соседнего двора.
Но сколько ни сидел потом Заслонов у окна, ожидая, что хоть кто-нибудь из спешащих мимо людей остановится и узнает, что еще совсем недавно жила на белом свете хорошая старушка Авдотьевна – просто прочтет и ничего более, сколько ни ждал этого подселенец, так и не дождался.
Только однажды, отбившийся от посещения музея Революции, интурист остановился у доски и не только прочитал, но даже и сфотографировал зачем-то.
Шпион, наверное…
Первое время после смерти Авдотьевны, думал он вернуться на родину, где, правда, не только дома, но и могилки родной не было, да воздух повыше. Или, может быть, просто память о воздухе?! Да однако, не поехал – переболел гриппом и раздумал.
И зажил Заслонов какой-то неинтересной механической жизнью: ходил на работу, покупал продукты, ел, спал, уже совершенно безбоязненно, даже не открывая форточки, курил, да масло в лампадки подливал, фитильки менял, словом, обслуживал, никак душою не напрягаясь. И вопросов мировых у него уже никаких не было. Не то чтоб ответ какой нашелся, а просто стали казаться те прежние вопросы какими-то пустячными и не заслуживающими внимания, а для того, чтобы новые вопросы придумать – жить надо…
Так и лето наступило.
В июне месяце по дому № 35 прошла какая-то комиссия. Сверху донизу. Она заходила в каждую квартиру, брезгливо морщась поводила носами, что-то чиркала в блокнотах и ни на какие вопросы встревоженных жильцов не отвечала. Но, несмотря на это загадочное молчание, не успела комиссия отбыть восвояси, как по дому распространился слух, перешедший к вечеру в полную убежденность:
– Выселять будут, – говорили одни.
– Выселять и всем давать отдельные квартиры, – добавляли другие.
Правда, насчет отдельных квартир шли бурные дебаты, потому что группа оголтелых пессимистов говорила, что "да, выселять, конечно, будут, но не в отдельные квартиры, а за 101-й км".
На народный вопрос:
– За что? – пессимисты делали ладошкой и отвечали, – найдут за что.
На такой ответ возражать было нечего и потому на следующий день дом частично запил.
Не участвующие в запое пытались организовать мирное шествие в домоуправление, но им напомнили про 9-е января и поборники демократии распались на фракции, частично присоединившиеся к уже принявшим решение.
А когда до получки оставалось три дня и все были друг у друга в долгах и выхода никакого не видели, пришел, наконец, управдом и сказал:
– Будем выселять.
– Куда? – вскричал испуганный народ.
– Далеко, – сказал управдом. – В Черемушки.
Тут народ приготовился было обрести второе дыхание, и обрел бы, если бы управдом не объяснил, где эти Черемушки есть. Оказалось, что не так уж и далеко – на трех автобусах, а потом еще немного пешком.
– Автобусы не междугородние? – спросил дотошный Копыткин и успокоился, услышав твердое "Нет!"
