То есть книга была высоко оценена крупным литературным деятелем – и, добавим здесь, евреем, который, судя по мифу о литературной критике эпохи Андропова, должен был бы выступить совершенно иначе по отношению к сочинению русского патриота Чалмаева, но ничуть.
И вот спустя полтора года после лавины положительных отзывов газета «Комсомольская правда», одна из самых популярных в ту эпоху, печатает текст другого критика – сановного. Название рецензии не сулило ничего хорошего, но содержание было еще непригляднее. Л. Ханбеков вроде сперва пытается даже похвалить книгу, но получается у него неубедительно:
Далее автор переходит к чувствительным для каждого писателя моментам, мы же для примера ограничимся только первым:
Итак, первая глава книги. Юный Саша <Серафимович> живет с отцом и матерью, братом и сестрой в обозе войска Донского. В одном из походов он открывает для себя сложный и противоречивый мир казачества, который казался ему, восторженному юнцу, олицетворением доброты и силы, удали и поистине семейного уклада в отношениях между офицерами и казаками, командирами и подчиненными. И вдруг – экзекуция, розги, казаки избивают вчерашнего товарища тальниковыми прутьями.
«– Нефед, за что его секли?
Нефед, перетиравший тарелки, ставивший их в шкаф, ответил не сразу. Он понял, что мальчику очень важно смягчить какой-то удар, ранивший его душу, соединить разорванные нити.
Но особых слов он не нашел:
– А как же! Присяге он, Кислоусов, изменил, свой полк, станицу, стало быть, опорочил, царю, отечеству верой-правдой не выслужил…
– Нефед, а ему больно было?
– Как же не больно…
– И он всерьез кричал?.. И плакал?
– Закричишь… Да не убивайся об нем. Жив остался, молодой, а бывало и хуже – насмерть запарывали…»
Хорошо. Конечно же, хорошо написано. Диалог подкупает точным и выразительным языком. Отчетливы полюса: неграмотный денщик и мальчик, за речью которого хорошо ли, плохо ли, но уже следит бонна. Но сколько тут собственно В. Чалмаева? Обратимся к источнику.
«Нефед мыл тарелки.
– Нефед, за что его секли?
Я хотел спросить о чем-то совершенно другом, совсем не об этом.
– Да, а то как же, присяге изменил, свой полк, стало быть, опорочил, царю, отечеству верой-правдой не выслужил.
– Нефед, а ему больно было?
– А то не больно.
– Он кричал.
– Закричишь».
Творческий вклад автора, как видим, выразился в «обогащении» ситуации предметами быта: появился шкаф, бесфамильный казак стал… Кислоусовым.
Но это, так сказать, финал эпизода. А вот его исток.
Далее критик продолжает сопоставлять то, как беззастенчиво В. Чалмаев использует текст Серафимовича, выдавая переписанное за свое литературное творчество, потому что преподносится это отнюдь не в качестве выдержек из классика. После еще нескольких примеров «чистого цитирования», в заключение, критик вопрошает:
