Моцарт в джунглях - страница 20

Пока остальные балерины готовились обжираться, Мария, яркая латиноамериканка, шептала что-то в таксофон, хотя другие не имели права им пользоваться. Сегодня, как и в любую другую субботу, в семь часов за ней приедет приземистый лимузин и вернет ее прямо перед отбоем. У нее было больше денег и одежды, чем у любой из нас: судя по всему, она водила компанию с табачными воротилами из Уинстон-Сейлема.

Остальные торчали в спальне и играли в карты, обложившись пончиками с кремовой начинкой. «Маленькие лебеди» садились на пол среди конфетных оберток, стучали пуантами по полу, чтобы их проще было носить, рвали новые трико, чтобы отличить одно от другого, и болтали о еде. Не забыть съесть ярко-оранжевые «читос», чтобы понять, что блевать уже хватит. Ореховое масло вкусное, но блевать им очень больно, начос, ананасы и картошка-фри еще хуже. Мороженое легко заходит и легко выходит, так что можно съесть сколько угодно. Булочки из кафе, макароны с сыром, хлопья и пудинг – тоже отличный вариант.

Вечеринка заканчивалась в воскресенье, за несколько часов до понедельничного взвешивания. Туалет превращался в зону военных действий, везде виднелась рвота и экскременты. Все знали, когда и сколько принимать слабительного: никаких взрывов, только постоянный несильный понос. Балерины только пили воду и сосали таблетки, чтобы смягчить горло, измученное постоянной рвотой. У них болели все кости, они становились злыми и раздражительными. Некоторые почти ничего не ели всю неделю, повторяя зажор в пятницу.

Я участвовала в этих загулах вместе с воздушными балеринами. Правда, я не блевала, поэтому набрала тридцать фунтов. Ноэль тоже немного прибавила в весе, но все равно оставалась очень худенькой. Когда ей наконец сделали предупреждение за пять фунтов лишнего веса, она стала пить только томатный сок, пока не похудела до девяноста пяти фунтов – язык у нее почернел и ее чуть не стошнило в классе. «Быстрее», – кричал преподаватель, и Ноэль – пять футов и восемь дюймов – делала неуклюжие пируэты.

Соседка Ноэль по комнате, Элизабет, уже ушла из Школы искусств и поступила в балетную труппу в Атланте. Ей было всего шестнадцать, а она жила в квартире в полном одиночестве. Она не могла найти школу, в которой вытерпели бы ее расписание с гастролями, но потом все-таки обнаружила одну, куда ее взяли – вместе с малолетними правонарушителями и прогульщиками.

Я скучала по ней, когда мы валялись на диване во время ежемесячных собраний в общежитии. Мальчик-художник из Хикори сплевывал табачную жвачку в стакан и рассеянно дергал балерину за длинный светлый хвост, по холлу плыл запах свежего печенья. Сара суетилась вокруг, развешивая украшения.

– Ну как? – прощебетала она, откладывая клеевой карандаш с блестками, – как вы себя чувствуете? – тут она склонила голову набок, и голос у нее стал сладеньким и противным, – кто-о-о соскучился по дому?

– Вы, детки, справитесь, – заявила наша руководительница, сидевшая в автобусе впереди меня, и радостно захлопала в ладоши, – музыканты отлично разбираются в математике!

– Куда мы едем? – прошептала Ноэль.

В старших классах Школы искусств Северной Каролины не готовили к оценочному академическому тестированию. Два года нам преподавали английский, год – общественные науки, и по семестру – биологию и математику. Физкультура сводилась к рассказам о том, как ты ходишь в бассейн, катаешься на коньках или занимаешься любым другим одиночным видом спорта. Физика и математика за пределами геометрии не преподавались.