Я оказалась в глухой провинции – моя Шостка в сравнении с ней – столица! – в городке Красный Луч на Луганщине. Так началась моя карьера человека, преподающего причастие. Постепенно школа стала для меня вторым домом. Уроки, факультативы, кружки, вечера – я научилась не только делать все это, но и получать удовольствие.
Через несколько лет жизнь преподнесла мне еще один урок. Муж мой, Анатолий Борзенко, учился в аспирантуре Академии общественных наук. Там преподавали корифеи философской науки того времени. А Толя был умница. Профессор Розенталь, принимая у него экзамен, сказал: «Перед вами можно снять шляпу». Естественно, при такой оценке, да еще после блестящей защиты диссертации мы питали надежду, что Анатолию предложат интересную работу в Москве или Киеве, оказалось – нет, не нужен… ни он, ни его знания.
А удар в 1968 году, когда несколько человек вышли на Красную площадь, чтоб открыто заявить о своем протесте против милитаристских амбиций Советского Союза и посягательств на свободу чехов и словаков. Среди них была и моя однокурсница, мать двоих детей Наталья Горбаневская. Меня охватило чувство полной растерянности: она смогла это сделать – она знает что-то такое, чего не знаю я.
Остальные «звоночки» были помельче, как, например, в начале семидесятых, первая в Советском Союзе забастовка иностранных студентов во Львове, которые протестовали против полузакрытого режима своего пребывания в нашей стране. Или постоянное, я бы сказала – навязчивое, желание начальства уволить лаборанта моей кафедры Романа Блая моими руками (я заведовала тогда кафедрой русского языка во Львовском медицинском институте) только потому, что он еврей. А у Ромы трое детей и золотые руки. Устав от всего этого, я сказала: «Мы не можем уволить Блая, потому что этим подтолкнем его к эмиграции. Что после этого будут говорить о нас за рубежом?».
И еще трудно было уловить мотивировку отказа мне в визе для поездки в Германию, куда меня пригласили мои студенты. Поэтому я спросила ответственного работника ОВИРа: «Если я настолько опасный человек, что могу навредить своей стране общением со своими студентами за рубежом, как же мне доверяют работать с ними здесь?» Как ни странно, выезд мне разрешили.
– То есть, всю свою жизнь вы испытывали неудовлетворенность от того, как вы живете, чувство унижения?
– О, нет! Все мои нынешние рассуждения – глубокий анализ прожитого и пережитого. Только с позиции времени, опыта, новой, уже современной информации я могу об этом судить. А тогда все воспринималось по-другому. Это был наш мир, наш образ жизни, другого мы просто не знали. А при почти полном отсутствии информации о том, что делается в мире, много событий просто прошло мимо меня, как, например, Афганистан. Все проблемы воспринимались как сугубо личное, временное, мелкое в сравнении с ценностями общечеловеческими. Нам было чем гордиться. И этим стоит гордиться, ведь история не имеет сослагательного наклонения. Вот пример. Как известно, Ленинградская симфония Шостаковича была написана во время блокады. Тогда же состоялась и премьера. И вот в голодном и холодном городе люди собираются в театре, чтоб послушать гениальную музыку. Дирижер должен выйти на сцену в белой крахмальной сорочке и фраке. Но у него нечем ее крахмалить… Тогда соседка, которая абсолютно уверена, что иначе идти нельзя, отдает на крахмал последние две картофелины. А вот еще фрагмент из того же периода. Замерзший город. Вокруг смерть, трупы. И среди всего этого архитектор, рисующий триумфальную арку, под которой войдут советские войска в освобожденный Ленинград. Это всё было. И этого нельзя вычеркнуть. Именно поэтому мне трудно было понять тех же иностранных студентов, которые у нас бесплатно обеспечивались жильем, книгами и даже теплой одеждой, а взамен не хотели принять нашего образа жизни.
