Но всё же ветерок первой оттепели разрушал постепенно часть запретов.
На факультете училось уже много иностранцев – посланников дружественных компартий. Они были немного иначе одеты, привезли с собой пластинки Элвиса Пресли, записи самбы, румбы, ча-ча-ча. Мы поначалу не умели танцевать под эту музыку, но с восхищением смотрели, как итальянцы и югославы исполняли рок-н-ролл и еще что-то, немыслимо раскованное, чуть ли не танец с кинжалами. А я еще в школьном кружке старательно изучала чинные бальные танцы – вальс-бостон, па-де-патинер, па-де-труа и па-д-эспань, полагая это совершенно необходимым для университетской жизни. Пришлось переучиваться.
Раскованные танцы – ладно, а вот дальше стало происходить нечто уж совсем немыслимое: некоторые вступали в браки с иностранцами!
* * *
К такой свадьбе стала готовиться и моя красавица сестра Женя (она училась на два курса младше). Руку и сердце ей предложил итальянец Бернардино (Дино) Бернардини.
Созвали общее комсомольское собрание курса, чтобы осудить мою сестру за её решение вступить в брак с иностранцем (хоть Бернардини и итальянский коммунист, и отец его – известный антифашист, а все же – кто его знает?). Во всяком случае, собирались всё-таки поговорить с невестой, вдруг откажется от своего выбора?
Женя, зная энергетику и пафос подобных мероприятий, на собрание не пошла. Однако попросила одного своего однокашника, с которым дружила, Колю Рубцова, сказать какие-либо слова в свою защиту и, если получится, сбить яростный тон разоблачений со стороны самых активных критиков.
Коля был хороший друг и сказал следующие слова, по-детски наивные, но самоотверженные:
– Вот вы все Женю осуждаете. А Тургенева читали? Зачем Елена поехала за Инсаровым в Болгарию? Да чтобы там делать вместе с ним РЕВОЛЮЦИЮ!!!
Аргумент был неожиданным и непререкаемым. Он сразил неприятелей наповал. Страсти поутихли. Экспорт революции! Как будущий Че Гевара! Это было романтично… Хотя вряд ли есть на свете люди, менее приспособленные для революционных деяний, чем моя сестра.
Итак, первый тур в битве за идею был проигран. Тогда вызвали из Ульяновска, для сурового разговора, мою маму, Зинаиду Игнатьевну, в прошлом – пламенную комсомолку двадцатых годов.
Предстояло объяснение. Задача осложнялась тем, что непосредственно жениху высказывать какие-либо возражения не стоило, всё-таки он – посланец Итальянской компартии. Дело было тонкое. Предпочтительнее всего было расстроить этот брак материнским несогласием. Вот для таких возражений и вызвали мою, как им казалось, провинциально-пугливую мать.
О, они не знали, что такое быть комсомолкой двадцатых годов из подмосковного поселка Железнодорожный. Например, они не знали, что такое состоять в комсомольской ячейке и любить «мещанского» поэта Сергея Есенина. Да еще и не отречься от него, когда тебя заставляют сделать это под угрозой исключения из комсомола. Да еще и спросить своих судей простодушно, читали ли они Есенина. Оказалось – никто не читал, но все равно осуждали – ведь в газетах про Есенина писали: «кабацкий поэт»! А газетчики всё знают совершенно точно.
В ответ Зинаида почитала им наизусть «Собаке Качалова», «Свищет ветер», покорно спросив: «Ну что тут может развратить?». Тогда, в 1923-м году, ей удалось смягчить непреклонные сердца своих соратников по комсомолу и отделаться только строгим выговором да еще приказанием снять со стены портрет поэта-«отщепенца». Она подчинилась. Портрет со стены сняла, любовалась им тайно. Ведь любить Есенина ей никто не мог запретить.
