Мои аллюзии - страница 76

Изготовление вещицы не отнимает сил и не глушит творческого порыва, поэтому сразу же берусь за карандаш: идея рисунка рождается сама собой, и грифель оставляет первую линию на листе. Глубокое тихое единение с самой собой, люблю такие вечера, когда можно не прятаться и не напрягаться, просто быть вот такой, если честно, сама не знаю какой. Когда можно просто быть.

В понедельник просыпаюсь рано (без будильника), с чувством открывшегося второго дыхания. Уделяю время йоге, как в старые добрые, принимаю контрастный душ с самомассажем, делаю макияж, укладываю волосы, одеваюсь, как в любимых старых сериалах (совсем не по нынешней моде): белую водолазку с длинным рукавом, а поверх неё чёрную футболку с белым принтом группы "Ramones”, потёртые серые джинсы с дырками и замками на голени, красные кеды, свой длинный шерстяной пиджак цвета мокрого асфальта. На руку цепляю кожаный браслет с латунной подвеской в виде морского конька, у которого своя большая и печальная история, у меня на руках всегда много историй.

В дверь стучат, когда уже готова бежать со всех ног.

– Ну надо же, не спишь! – Выгибает бровь. Он как всегда восхитителен! Оглядывает меня с любопытством, как эндемика в зоопарке. Непроизвольно тяну футболку. Смущаюсь.

– А ты уверял, что тебя очень трудно удивить. – Я очень соскучилась по нему за эти дни и впиваюсь глазами в его лицо, всматриваюсь в самые мелкие черты. Парень выглядит хмуро, смотрит с недоверием, не могу не усмехнуться. Заходит в комнату, видит свечи, пустую бутылку вина.

– Да уж, пьяница. Тебе удаётся меня удивлять.

– Не понимаю, о чём ты. – Я – мастер лжи. Мастер!

– О твоём коротком, но классном выступлении в берлоге. – Хлопаю на него большими глазами. Не могу, не могу признать, что помню эту выходку.

– Я совсем не пью, но если выпиваю слишком много, протрезвев, ничего не помню. – Звучит бредово; я может и мастер, но уж точно не гений лжи.

– Вообще ничего?

– Совсем. – Поджимаю губы и жму плечом для достоверности.

– И "много" для тебя – это сколько?

– Обычно два стакана чего-то крепкого. Если начала накручивать волосы на палец, значит достигла максимально безобразной кондиции. Поэтому и не пью. – Остин косится на бутылку. – Почти не пью. А вино по сути своей – это всего лишь забродивший виноградный сок. Так что я не пьяница, а скорее выпивоха. Только и всего… Неужели я сделала нечто, о чём следует знать?

– Скажем так, ты классно двигаешься, когда пьяная, и ты круто поёшь. У тебя очень бархатный контральто. – "Кон" что?

– Ну (главное) обошлось же без обнажёнки! – заключаю, хлопнув в ладоши. Остин вскидывает брови, мол: "и такое бывает?". Решаю срочно менять тему. В его глазах в тот вечер я не опозорилась и не пала в грязь, а значит могу смело забыть об этой дурацкой шалости и перейти к делу. – Раз уж ты здесь, хочу кое-что показать.

Прыгаю на кровать за ноутбук. Остин проходит в направлении заветного кресла, и я опять улыбаюсь. Бросаю на него взгляды так, чтобы не заметил. Не могу насмотреться на него. Но теряю улыбку, как только он останавливается у столика под телевизором и берёт мой альбом с принцессой, без спроса открывает его.

Вчера излишне расслабилась и не спрятала "художества". А ведь там прячется лист бумаги, на котором я намедни изобразила женщину со спины, стоящую на границе сухого и влажного песка. Её длинные белые волосы путает ветер, он же приводит в причудливое движение белое платье широкого свободного кроя. Эта дама держит в руках старое потёртое окно викторианской эпохи, какие бывают в католических церквях, оно состоит из группы маленьких витражных секций, с разбитыми и кривыми стёклами, забрызганными грязью. Некогда прекрасное творение зодчества совсем обветшало, испортилось, его следовало бы или отреставрировать, или отправить на свалку, но вместо этого, женщина продолжает смотреть через изуродованное обстоятельствами окно на бескрайний простор воды, безмятежно дышащий волнами. Найти бы в реальности настолько пустой и безлюдный пляж…