И наводить свои порядки,
И страх на местных богачей…
Но сын опять несёт тетрадки,
И голос Мэри из дверей:
«Оставь ты прошлое в покое,
И лук свой старый убери,
Что ворошить старьё пустое,
Мозги свои-то собери.
Ты о семье своей подумай,
Как нас одеть, как прокормить,
На что нам школьные костюмы,
К зиме ребятам прикупить.
Что б всё вернуть – даже не думай,
Своё по дуплам – отжила,
И с кем ты в лес податься вздумал,
Где прошлые твои друзья?
Из них кто спился, кто женился,
Почти у всех у них семья,
А кто женой не обзавёлся,
Не человек, а так – труха.
Подумай лучше о квартплате,
Чем будем мы кормить коней…
Сидит он сиднем на кровати…
На кухню, ужинать, скорей!»
«Да, брак ломает наши жизни» –
Подумал он, махнув рукой, –
«Только обязанность и бизнес,
Романтики – нет никакой».
А ведь он помнил, как мечтали,
И жизни выстроили план,
Куда ушло, что намечали?
Остался лишь семьи капкан.
«Но может быть не всё так плохо,
И пусть не молод я уже,
Найдется новенький пройдоха,
Готовый стать на рубеже.
Кто в справедливость сердцем верит,
И романтизм в душе растёт,
Тому отдам я лук и стрелы,
Пусть он в лесу себя найдёт».
Он тихо лук в свой шкаф поставил,
И грустный ужинать пошёл….
Другое время здесь настало:
Прокрустов – море, Гудов – ноль
Это сочинено на конкурс в Массолите, но он так и не состоялся.
Есенину
Вас не повесят в пе́тлю в «Англетере»,
Вам не писать стихов под пьяный шум,
И пусть порой я был высокомерен,
И пусть я был в запое вольнодум.
Клялись ли вы в любви на сене девкам,
А я всю ночь стишата им читал,
Но надоели эти однодневки,
Туда уехал, где я заблистал.
Да, в бога верил, и за это стыдно,
Сейчас не верю – грустно на душе,
Но стал, однако, в будущем солидный,
Ходил в перчатках, кепи из шерсти́.
В столице я на палубе большущей,
За рюмку водки пропивал штаны,
А мой талант был весь дикорастущий,
А пьяные загулы все страшны!
Но счастлив тем, что целовал я женщин,
И мял цветы, валялся на траве,
А всех зверей, как братьев наших меньших,
Я никогда не бил по голове.
Меня же били, били очень сильно,
Сначала за безудержный разгул,
Потом за то, что я писал двужильно,
И что Чекистова не так я помянул.
Потом была та ночка в «Англетере»,
И кровью мной написано письмо,
Тогда меня сослали в другой берег,
Там человек мой чёрный ждёт давно.
Маяк
Я радуюсь: ты существуешь,
Тому, что муж есть у тебя,
Но сам для тебя я не важен,
И верно: сгублю я себя.
Я ездил в турне по Нью-Йорку,
Взгляд глаз твоих видел всегда,
А дома ждала только порка,
Ведь ты презирала меня.
Возьму револьвер, в ухо вставлю,
Иль к сердцу его прислоню,
И сам себя мигом избавлю,
Забрызгаю всю простыню.
Тогда обо мне ты и вспомнишь,
Минуту поплачешь, взгрустнув,
И вздрогнет мой громкий приёмник,
Раздув мой мертвеющий клюв.
Да, жизнь, несомненно я прожил!
На трубах вовсю я сыграл!
Любил сигареты, собачек,
Но я не предвидел финал!
А это было написано мной ради подруги по переписке…..
Поэт
Кавказ, свои хребты раздвинув,
Меня готовился принять
Туда, где смертной тьмы оковы,
Сумеют душу обуздать.
Мой дух был вложен в это тело –
Рождённое в недобрый час
Оно всё чахло и болело, –
Но пыл души в нём не угас.
Я видел жалость и презренье,
К моим болезненным мощам,
И чтоб избегнуть униженья,
Я зло придал своим речам.
Я бил стихом в больное место,
И вспыльчивый бывал порой,
И я решил в гордыне детской,
Что демона носил с собой.
Да, я не ангел, но не демон –
Они во мне переплелись,
Но дух мятежный, дух изгнанья,
Во мне всегда стремился ввысь!
