Как и было заранее оговорено, Кожемякины ждали Кочета около станции метро «Кировская» на скамейке в начале Чистопрудного бульвара.
– «Ну, что, тётя, пойдём!» – поздоровавшись, протянул он руку Маше.
– «Пойдём, дядя!» – ответила та, с восторгом глядя в ласковые глаза Кочета и протягивая свою ручонку, на всякий случай, взглянув на отца – одобрит он или нет.
А тот, в знак согласия и разрешения, конечно, кивнул, улыбаясь самой младшей и наверно самой любимой своей дочке.
И Кочет повёл их по Сретенскому бульвару, свернув сначала направо на Сретенку, а затем почти тут же налево в Печатников переулок.
– «А вот здесь мы жили до моего одиннадцатилетия! А сейчас мой папа один здесь живёт!» – показал он рукой на два крайних справа окна третьего этажа серо-желтоватого дома № 20.
Потом он провёл их проходным двором на Рождественский бульвар, пройдя на него около своей первой школы, рассказав и про школу и про детскую поликлинику и выбитые напротив неё передние зубы.
Это вызвало удивление у малышки, попросившей Платона показать ей приросшие зубы. Затем по Рождественскому бульвару они спустились к общественному туалету, разделившись на пары, посетив его.
И далее, перейдя через Трубную площадь, прошли по Цветному бульвару, дойдя до цирка и отдохнув на скамейках почти напротив него, заодно поев мороженого. И Платон всё рассказывал и показывал. Как он маленький гонял на трёхколёсном велосипеде вдоль бульвара, и ему казалось, что его скорость запредельная. Как он на углу Трубной площади, не послушав отца, перевернулся на том же велосипеде и упал в глубокую лужу, а отец потом, стоя в холодной воде выше щиколотки, как мокрого нашкодившего котёнка доставал его за шиворот демисезонного пальто.
Потом они, уже чуть подуставшие, сели на «Аннушку» и поехали по Бульварному кольцу к высотке на Котельнической набережной. А по пути Платон всё рассказывал и показывал. Как он однажды зимой, спускаясь стоя с крутой ледяной деревянной горки Сретенского бульвара, упал и сильно отбил копчик. Как они летом катались на лодках, а зимой на коньках на Чистых прудах одноимённого бульвара.
– «А почему их называют во множественном числе?» – недоумённо спросил Александр Иванович.
– «А это старое название, ещё дореволюционное, наверно, когда здесь было два пруда?!» – не корча из себя сноба, дружелюбно ответил москвич.
– «А здесь Детский городок, в котором мы с Настей и родителями бывали в детстве, а сейчас я иногда захожу сюда с сыном! Мы сегодня сюда сходим!» – объяснил и пообещал Платон, проезжая Покровский бульвар.
Он вообще, когда расходился в рассказе, то его трудно было остановить. Ибо, рассказанное им, провоцировало память на новые факты и подробности, а его богатое художественное воображение дорисовывало даже простые бытовые картинки яркими самобытными красками.
– «Платон! Тебе бы так надо было рассказывать на уроках в школе!? Особенно по литературе! Птица-говорун, ты наша!» – бывало, ласково останавливала мать слишком говорливого сына.
– «Так по литературе всё спрашивали конкретно прочитанное!?» – оправдывался тот.
Но через две остановки они вышли у сквера на Яузе и гид замолчал.
– «Ух, ты! Какая громадина!?» – задрав голову, больше всех удивилась Вера Семёновна.
– «Да! Это одна из семи знаменитых сталинских высоток в Москве! Нам как раз туда! И мы вовремя!» — с удовлетворением от полезно проведённого времени, взглянул Платон на часы.
