Таким образом, я был вполне подготовлен к приглашению в большой зал, которое действительно было разослано по всем классам и предлагало всем собраться к четырем часам. Когда мы вошли, директор был уже в зале, на своей кафедре. На этот раз не было ни шума, ни рукоплесканий, в зале царило пренеприятное молчание. Классы проходили к своим скамьям с таким видом, как будто бы у всех были запечатаны рты. И все тихо садились по местам.
Когда мы тоже сели, я увидел Роллинзона рядом с собой, как и всегда. Но только теперь мы даже не взглянули друг на друга.
Директор не стал тратить время на предисловие. По самой манере, с которой он приступил к делу, всякий мог догадаться, что ему хотелось как можно скорее покончить с этим.
– Сегодня утром, – начал он, – на доске в большом коридоре был найден лист бумаги с рисунком, весьма оскорбительным для одного из ваших учителей. Я говорю про то, что некоторые из вас уже видели.
Он взял листок, подержал его несколько секунд так, чтобы все видели, и положил на стол. Затем он продолжал, и то, что он сказал дальше, сильно изуми ло меня.
– Я уже пытался дознаться, кто это сделал, но без всякого результата. Теперь мне приходится делать допрос всей школе. Хорошо зная своих воспитанников, я уверен, что этот допрос не будет напрасным. Я прошу встать того, кто сделал этот рисунок.
Все мы хорошо знали, что директор должен произнести эти слова. Несмотря на это, они прозвучали для всех очень неожиданно. Наступила полная тишина. Директор подождал с полминуты, – в ответ не было ни звука.
– Я повторю свой вопрос несколько иначе, – сказал он, и снова взглянул на лежавший перед ним листок. – Пусть встанет тот из вас, кто нарисовал этот рисунок, или тот, кто приколол его к доске.
Снова наступило молчание. Это время показалось мне крайне тяжелым, но я знал, что для того, кто сидел рядом со мной, оно было еще тяжелее. Секунды шли, а он не двигался. Я не смог удержаться, поэтому повернулся и взглянул на него.
Не особенно приятно смотреть на лицо любимого друга и видеть на нем то, что я увидел на лице Роллинзона. Взглянув, я тотчас же раскаялся, что сделал это, и поскорее отвернулся. Теперь я был уверен, что директор не добьется желаемого ответа, даже если бы он собирался ждать еще целую неделю. Лицо Роллинзона застыло, как мрамор.
Но директор не стал ждать так долго. Он выдержал еще несколько секунд, в течение которых молчание как будто все более сгущалось, а потом сказал:
– Мне будет очень жаль, если вы заставите меня предпринимать иные меры! Я прошу встать мальчика… или мальчиков…
Снова минутное ожидание, и снова никакого ответа. Потом мы услышали слова: «Вы можете идти», и молчанию наступил конец. Все классы тотчас же направились к дверям.
Несмотря на то, что я не вполне отдавал себе в этом отчет, я почувствовал, что Роллинзон сделал нечто такое, на что были способны лишь очень немногие из обитателей Берроу. Он отказался сознаться, хотя тут была затронута его честь.
