Ну так я вас пережил, мои враги!
Имена ваши мхом теперь порастают.
А как яростно вы лаяли в пылу травли
Предателя и выродка. Моралите говорит,
Что в конце всегда побеждает справедливость.
Ну, не всегда. Чуть послабже сердце,
Чуть поменьше выдержки, и трубы играют
Над бедным зайчишкой, а то и медведем.
Триумф не дает мне оснований гордиться.
Всего лишь одно из чудесных происшествий,
Вроде тех, что когда-то спасли меня
От Освенцима, как и (есть такие догадки)
От доли зэка где-нибудь на Воркуте.
Никакой своей заслуги я в этом не вижу.
Провидение бережет дураков и поэтов,
Как кто-то сказал. Компенсация вроде,
За то, что мы едва лишь игрушка
Таинственных сил, никому неизвестных,
И вменяемостью обладаем неполной.
Я верно служил польскому языку,
Для меня единственному из всех языков,
Он взывает, велит себя освящать,
А то питекантропы на нем говорят,
Которые мне отвратны, не скрою,
Но не меньше благих и чистых существ,
Чьи молитвы должны бы мир переменить.
Значит, польская речь – это долг,
А бывает – и страсть. Я ее не отдал бы
За шедевры наимудрейших стран.
Вы бывали правы, мои враги,
Указуя дрянные грёзы эгоиста:
Он нос задирал, он всех критиковал,
Нет чтоб с нами жить, он шел прямо к цели,
К этой своей славе, отгородившись гордыней.
Да, действительно, я свое написал.
Это значит всего лишь, что я сознаю´,
Как опасно это дело для души.
Изучите хотя бы горстку биографий.
Мой ровесник Анджеевский Ежи
Или мой земляк от невежских брегов,
Пан Витольд Гомбрыс, ангелами не были.
И даже, думая о них, о том, какими были,
Об их одержимостях и жалких приемах
Монструозного эго, о несчастьи,
Я испытываю жалость и – опасенье:
Может, и я таков же, как они,
Может, дубом притворялся, а был гнилушкой.
Что за ничтожество. Но оно прощено.
Ибо они пытались прыгнуть выше себя,
Тщетно меряясь с пророками ростом.
Теперь, в старости, стою перед свидетелями,
Которые живым уже невидимы,
Разговариваю с ними, окликаю по именам,
А моя рука в это время подписывает книги.
