– А почему ты считаешь, что ты храбрее?
– Если сомневаешься, давай проверим. Сделаем что-то очень страшное.
– Пошли в старую церковь!
– Пошли!
Заброшенная церковь стояла во дворе школы и была полуразрушена. Про нее ходили многочисленные истории-страшилки: то там убили кого-то, то там привидение видели. Ходить туда нам строго запрещалось, мы пришли в первый раз. Жуть началась прямо с порога. Внизу – вековые обломки дерева и листового железа, упавшего с куполов, – это все лежит здесь, наверное, со времен революции. Все заросло пылью, сверху – зияющие прорехи в куполе, через которые врывается ветер. Исцарапанные и расстрелянные лики осуждающе смотрят со стен. У Богородицы выбиты глаза. Я вообще с опаской смотрю на иконы, а расстрелянные образа – это просто ужас.
С замиранием сердца пробираемся к центру, под свод, и видим наверху полуистлевшие бревна, перекинутые через балки под куполом. С уровня на уровень лежат наклонные доски, и вся эта конструкция ведет на самый верх. Сколько лет это лежит вот так? Никому не известно.
– У меня идея – слабо́ залезть на самый верх?
– Мы ж разобьемся!
– Кто струсил – тот проиграл!
Я полез первым. Смотреть вниз было страшно. Я знал, что нельзя, но любопытство и жажда лидерства брали верх. Упасть вниз, в груду этих бревен и железных прутьев, – это конец. Доски наверху не укреплены, скрипят и вот-вот соскользнут… Я обернулся и увидел бледное лицо брата. Мое, наверное, было таким же, но меня он не видел. Стук моего сердца заглушал пыхтение Олежика. Лучше не думать ни о чем, а смотреть вверх, на конечную цель – самую высокую балку.
Балка скрипела, доска была очень ненадежна, но в конце концов выдержала. Когда я сверху посмотрел вниз, мне стало очень страшно, и вправду «сердце в пятки ушло». Как же теперь я вернусь назад? Может быть, попросить о помощи? Пришлют пожарных, но тогда все зря – будет считаться, что я струсил. А если я разобьюсь? Нет, все равно просить о помощи не буду! Я посидел наверху, собираясь с силами и полез вниз. Внешне я торжествовал, но внутренне понимал, что мне было так страшно, что я даже никому рассказать не могу об этом ужасе. Второй раз я точно туда не полезу.
– Ну что, признаешь, что я храбрее, или побьешь мой рекорд?
– Признаю!
– В нашу организацию вступаешь?
– Да.
Сегодня нам сообщили печальную новость – умер Леонид Ильич Брежнев. Это было так неожиданно – нам казалось, что он бессмертен: сколько я себя помню, он был всегда. Олежик иногда позволял себе рассказывать про него анекдоты, хотя и не злые: «Вы слышали, вчера землетрясение было? Это у Брежнева пиджак с орденами на пол упал». Меня такие анекдоты коробили, так как нас воспитывали по-другому: к вождям следует относиться с почтением. К тому же мы, военные, никогда не называли китель пиджаком.
В школе посередине коридора, который наши учителя называли странным словом «рекреация», висел огромный портрет Брежнева с траурной лентой. Перед ним стоял почетный караул из лучших пионеров. Мне тоже выпала честь отстоять смену у портрета, даже с уроков сняли для этого. С другой стороны портрета поставили девочку, девочек меняли чаще, а мне пришлось продежурить два урока с переменой. Я стоял, не шелохнувшись, с поднятой в пионерском салюте рукой. На перемене ко мне то и дело подходили и провоцировали – пытались заговорить или смутить мое торжественное спокойствие. Вот подошел Мел и пытался вывести меня из себя, передразнивая: «Аршин проглотил? Че не шевелишься?» В ответ я лишь думал про себя: «Ну подожди, гад! Я тебе еще покажу! Вот пойду научусь приемам и отлуплю тебя и твоих дружков!»
