– Слушай, мужик. Ты что, ничего не понял? Пока я рядом, ты не умрешь. Я тебе даю шанс подумать еще раз. Ясно?
Трамваев ни в ту, ни в другую сторону не было. Соревноваться в силе и ловкости было бессмысленно. Мужик это понял, отпустил меня и, как мальчишка, побежал от меня на свалку. Я бежал рядом с ним. Мужик устал, сел на железяку и посмотрел на меня. В его взгляде мне показались безнадежность и мольба.
Невдалеке виднелась будка. Я удивился: свалка свалкой, а сторож есть. Из будки вышла женщина в стеганке. Я позвал ее.
– Телефон есть?
– А зачем тебе телефон. Я этого мужчину знаю. Он вон в том поселке живет.
Действительно, за свалкой просматривался поселок барачного типа.
– Он из семьи этих… – и она назвала фамилию и ориентировочно объяснила, где его барак.
Я посмотрел на мужика.
– Ну что, дядя? Я тебе уже сказал, что пока я рядом, ты будешь жить. Давай не будем терять время. Идем домой. Там еще раз подумаешь, стоит ли умирать. Я бы не стал. Какова бы ни была эта проклятая жизнь, она сама по себе все-таки и есть счастье того, кому когда-то повезло родиться.
И мы пошли.
Я постучал в дверь барака. Дверь открылась. Я был ошарашен увиденным. Комната метров пятнадцать. Из каждого угла на меня смотрит по нескольку пар глаз. Здесь были три поколения. Бабушка, отец с матерью, по-видимому, чья-то сестра и куча детей. Мужик молча занял место в одном из углов. Все смотрели на меня, и никто ничего не спрашивал. Все молчали. Кажется, всем было все ясно. Какая-то безысходность исходила от каждого из этих людей. Даже дети смотрели не по-детски серьезно. Со стороны все выглядело так, как будто в бомжатник вошел руководитель ЖЭКа в сопровождении милиционера. Я попросил молодого мужчину выйти и рассказал ему вкратце суть происшедшего. Тот развел руками и как-то неопреде-ленно сказал:
– Спасибо вам, конечно. Но что мы можем поделать.
Я повернулся и ушел.
Прошло какое-то время. Может быть, год. Я был на танцплощадке Дома офицеров. Познакомился там с одной девчонкой – студенткой пединститута. Выяснилось, что живем почти рядом. Я пошел ее провожать. Подошли к этому самому поселку барачного типа.
– Ну, вот я и пришла. Спасибо.
– Слушай. Я этот поселок знаю. Тут один старик вон из того барака пытался с жизнью покончить.
Мне стало как-то не по себе. Теперь про этого мужика сплетни пойдут. Ну что поделаешь, слово не воробей, вылетело, не поймаешь. И я попытался исправить положение:
– Мне пришлось его переубедить.
– Ничего у тебя не получилось. Старик-то умер. Повесился.
Я шел домой и думал: «Значит, ему очень надо было умереть. И спасал я его, выходит, зря. Впрочем, нет. Просто не подвернулся еще один, который бы его из петли вытащил, а потом, может быть, и обошлось бы. Да и водителя того трамвая я наверняка спас от тюрьмы. Попробуй, докажи, что мужик сам под трамвай полез. Свидетелей-то нет. Ну, а если я свидетель? Еще лучше! Тогда точно из свидетеля загремел бы в единственного обвиняемого. А мужика жалко. Не нашлось человека, который бы мог понять его, помочь ему и остановить. Да не физически остановить, а по-настоящему».
Чувство вины не однажды посещало меня потом, когда умирали мои друзья и родные, а я по многочисленным причинам не успевал помочь им, опаздывал. И теперь я готов провозгласить главный лозунг человека: «Люди, берегите друг друга!»
Было это в начале пятидесятых. В общежитии Горьковского госуниверситета, недалеко от площади Лядова у меня был очень хороший товарищ. Толя Барышников. Приехал учиться из Хабаровска. Ритм жизни в общежитии, конечно, сильно отличался от моей домашней обстановки. Там, в общежитии, мне нравилось больше, чем дома, и я бы, пожалуй, с удовольствием поменял свое теплое, домашнее житие на эту бурную, полную событиями жизнь в большом студенческом коллективе. Поэтому я часто пропадал там вечерами, а иногда и участвовал в праздничных церемониях по распитию живительной влаги. Много не пил – так, по чуть-чуть. А событий в этой большой студенческой компании было действительно много.
