Мрачная фуга - страница 26
Как ни противно было использовать свое сиротство, Илья решил, что игра стоит свеч, и аккуратно собрал нужные справки. Брату он не сказал об этом, не сомневаясь, что при случае Влад уколет его, напомнив об использованных льготах. А вот самому забыть не удавалось… И хоть Стариков не единожды оправдал свое привилегированное положение при зачислении в Гнесинку, победив на всех возможных конкурсах пианистов, день за днем его продолжала охватывать паника, когда он подходил к крыльцу альма-матер: «А вдруг они опомнятся и не пустят меня?»
Как ни удивительно, на этот раз Илья чувствовал себя бодрее, чем обычно, ведь у него появилось весомое оправдание своему присутствию – он начинал расследование. Хотя как приступить к этому незнакомому делу, Стариков понятия не имел… И решил пойти самым простым путем: поговорить со своим преподавателем.
Признаться, Алексей Витальевич Шестак меньше всего походил на пианиста… В детстве, представляя настоящего музыканта, Илья воображал кого-то вроде Альфреда Шнитке – человека со слегка демонической внешностью, в котором незаурядность сразу бросается в глаза. А его преподаватель больше смахивал на Винни-Пуха, причем из советского мультфильма, а не со знаменитых иллюстраций Шепарда.
– Сядь, не маячь, – морщился он, когда Илья оказывался рядом, возвышаясь над педагогом.
А сам никогда не садился, расхаживал по кабинету за спиной своего студента. Сначала это дико раздражало Старикова, хотелось воскликнуть голосом Тима Рота из старого фильма Вуди Аллена: «За спиной не стоять!» Потом Илья попривык, а теперь уже совершенно не обращал внимания на броуновское движение позади него, даже если Шестак останавливался совсем рядом и от его дыхания шевелились волосы на макушке. Илье и в голову не приходило возмущаться нарушением границ личного пространства или подозревать преподавателя в липких мыслишках, ведь его и самого до того дурманила музыка, что он переставал ощущать геометрию реальности, расстояние и размеры предметов и тел. Имела значение только гармония звуков, которую они вместе создавали и могли подарить миру…
Будучи тонким психологом, Шестак не делал этому студенту замечаний, только задавал вопросы:
– Слушай, а если попробовать сместить здесь акцент?
И Стариков пробовал без возражений. А стоило надавить на него, как Илья обижался, спорил, мог и дверью хлопнуть, как было еще в музыкальной школе, когда у него сменилась учительница: не разобравшись в характере мальчика, она стала привычно командовать им на повышенных тонах. Собрав ноты, Илья ушел с урока и от души хлопнул бы дверью, но в кабинете музыки она была покрыта мягкой обивкой для лучшей звукоизоляции. Он не вернулся бы, если б учительница не прибежала к нему домой и вместе с бабушкой, рассасывающей валидол, не уговорила Илью продолжить занятия. На кону была честь школы, которую некому было отстаивать, кроме Старикова…
Каким-то чудом Алексей Витальевич сразу уловил пульсирующую в рукастом студенте гордость и понял, как бережно нужно обращаться с юношей, который сам показался ему произведением искусства. Хоть черты лица его не были рафинированно-утонченными, и даже правильными их трудно было назвать – нос слегка вздернут, нижняя челюсть чуть выдается вперед, вокруг светлых глаз ранняя сетка морщин (в его-то возрасте!), – но все это на удивление поэтично сочеталось с солнечным светом отброшенных назад волос, и образ складывался такой гармоничный, что трудно было отвести взгляд. Но все это не стоило бы ровным счетом ничего, если б парень не играл как бог…