– Привет! – сказал он, заметив, наконец, что я разглядываю его из-под одеяла.
Я выкарабкался из укрытия и подтянулся чуть выше, облокотившись на подушку.
– От Ленки тебе привет и… – он чуть запнулся, но все-таки продолжил так же уверенно: – …От матери тоже.
С похмельной головы я было решил, что это Людмила Константиновна неизвестно с какой радости вздумала раскланиваться со мной на изрядном, впрочем, расстоянии. Но Мишка, понимая мое состояние, объяснился немедля:
– Я заходил к ней как-то и звоню постоянно, так что ты не волнуйся. Она у тебя кремень. Очень серьезная женщина. Молча слушает, потом говорит: рада, что пока живой. И – вешает трубку… Один раз, правда, добавила: выгуляется – вернется. Примешь немножко? – Он покопался в сумке и выставил на стол бутылку «Экстры»: не самой лучшей водки даже по тем временам и не самой дешевой, но, в общем, вполне приемлемой.
– С утра? – прокаркал я пересохшей глоткой.
– Окстись, старик! Утро было уже давно, а сейчас далеко за полдень. Все физиологические процессы закончены. Время думать.
Я, медленно и плавно перетекая из одного состояния в другое, выкарабкался из-под одеяла, оделся, собрал лежбище, завернул за угол, потом прополоскал физиономию и сел к столу.
Если Граф его впустил, уходя на смену, значит, тогда было еще не больше двенадцати. И что же – он вот так два… (я украдкой покосился на вывернутое запястье, поскольку часы наручные по детской привычке ношу циферблатом вниз), два с половиной часа сидел, пил чай и пялился на меня спящего?!
Мы приняли по первой. Мишка пихнул мне по столешнице хлеб и развернул пакетик с колбасой: белесые полоски оболочки топорщились над рыжими ломтиками, сложенными неровной стопкой.
– Не кривись. Нормальная ветчинно-рубленая. Отдельной не было, а докторской давно уже и не пахнет.
– Эту же даже кошки не едят.
– Так ведь и мы не едим. Мы же только закусываем… Но, вообще, ты свинья.
Я опустил глаза на столешницу и сгреб в аккуратную кучку хлебные крошки.
– Ты же звонишь и рассказываешь.
– Ну да: я, совсем посторонний человек, рассказываю о ее сыне.
– Во-первых, ты как-никак приятель, может быть, даже друг. А во-вторых, стороннему всегда проще… Разлей-ка еще, хорошо идет…
После четвертой я совсем расслабился и распустился.
– С дипломом меня, наверно, прокатят.
– На вороных. Горе наше хрипит и бодается. Жалеет, что нет больше волчьих билетов.
– Вот они – либералы наши, – огрызнулся я не совсем искренне.
– Он не за власть – он за науку обиделся. Колесо должен был статью сдавать по твоим результатам, а теперь пролетел.
– Прокатился. Они меня прокатили, я их – мы квиты. Я был зол. Я был несказанно зол. Я даже Мишке не мог объяснить, как я зол. Но он хорошо чувствовал мое настроение, а потому разлил еще по одной.
– Послушай – оба они нормальные мужики. Просто трезво, понимаешь – трезво, глядящие на этот мир.
– Конечно, все они трезвенники: и Горе, и Колесо, и твои отец с тестем. Не то что я – пялюсь на мир поверх ободка стакана.
– Вообще-то у человека в мире есть два выхода: либо ты применяешься к обстоятельствам, либо обстоятельства применяют тебя.
– Должен быть еще и третий – чтобы остаться человеком…
Мы задымили одновременно. Смелянский сосредоточенно пыхтел, выдувая дым конусом, а я откинулся на спинку стула и смотрел, как мои колечки взвиваются к потолку.
– Так с кем же ты? К чему этот бунт, Боря? Чего, в конце концов, хочешь?
