– Не хочешь по-хорошему, – вдруг заорал управляющий, – так я и вдарить могу!
Он замахнулся плеткой и огрел Степана по спине. Потом изловчился и ударил кулаком в скулу.
– Бей в морду, бей, я привычный, – всхлипнул Степан, твердо стоя на ногах.
– Но, но! – закричала Глафира. – Ты волю-то рукам не давай, а то панское добро попортишь, хозяин с тебя тогда шкуру спустит.
В это время в хате закричала Елена:
– Маменька, ради Христа, не отдавайте меня!
– Не отдам! – твердо заявил Степан.
На крыльцо выскочил босоногий Антипка:
– Не тронь сестренку! – и замахнулся на управляющего ухватом.
– Вот паршивец! Ну я тебе задам, попомнишь еще меня, – вспыхнул тот.
Потом, немного успокоившись, обратился к Глафире:
– С вами, дураками, связываться – хуже нет. Не хотите по-доброму, завтра силой заберем.
Степан, раскрыв рот, жадно хватал воздух, потом прохрипел:
– Ох, господи, за что только нам такие мучения… А ты, дочка, нос не вешай, в обиду тебя не дам.
До самого вечера прорыдала Елена, а потом соскочила с топчана и побежала к Андрею. Никогда раньше она не была у него в хате. Войдя, она увидела, что вся семья Демьяна сидела за столом и ужинала. Вся в слезах, крича не своим голосом, девушка поведала, что пан хочет выдать ее замуж за своего крепостного. Выпалила это и убежала так же неожиданно, как и появилась.
Андрей не бросился следом, а только опустил голову.
Все за столом молчали, никому уже больше не елось, не пилось. Андрей встал, вышел на улицу и не помня себя побрел куда глаза глядят.
Он полной грудью вдыхал прохладный воздух, пропитанный запахом полей, и впервые в жизни с болью в сердце ощущал всю низость бессилия. Он сел на трухлявый пень, вокруг которого рос бурьян. С одной стороны, Андрей чувствовал острую неприязнь к пану, но с другой – он понимал: не будь Миклашевского, был бы Ханенко или другой помещик.
Кто-то взял его за плечо. Он резко обернулся, перед ним стоял Моисей.
– Эх, друже! Знал бы ты, как тяжело у меня на сердце, как больно мне вот тут! – Андрей приложил руку к груди.
– Чего горевать? Что было, то прошло. На все воля божья. Нужно новую жизнь начинать – и тебе, и Елене.
– Я понимаю, ты хочешь облегчить мои страдания, успокоить, но покоя я не найду никогда.
– Это тебе сейчас так думается, а время все сотрет, ничего в памяти не оставит, – рассудил Моисей.
Утром следующего дня несколько крепких мужиков зашли в хату Гнатюков, избили Степана, Глафиру закрыли в хлеву и силой забрали Елену. Связали да уложили в бричку к управляющему, который увез ее в Стародуб.
Возле конюшни Елену бросили на солому и развязали. Ее тут же обступила толпа любопытствующих. Девушка была напугана, ее глаза из-под длинных черных ресниц со страхом глядели на людей.
К ней подошел пан Миклашевский, бросил взгляд на ее загорелые, с ободранными коленками ноги, обутые в истрепанные лапти, и стал всматриваться в лицо.
«Моя порода», – подумал он, но, злобно нахмурившись, хлопнул по голенищу плетью и вслух произнес другое:
– Ты почему ослушалась?
– Панове, – взмолилась девушка, – отпустите меня, ради Христа, домой к тяте и маме.
Миклашевский размахнулся плетью и ударил ее. Елена закричала от боли.
– Как ты посмела пойти против моей воли? – рявкнул он.
Девушка, опустив голову, молчала.
Немного успокоившись, он приказал конюху отвести ее в сарай.
– Пан, она же ребенок.
– Не твое собачье дело! – полыхнул глазами помещик. – Ты что, не понял? Выполнять! Без разговоров! Ей уже пятнадцать лет, замуж собралась, а ты – «ребенок». Тащи ее туда, да побыстрее.
